НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ...

Ничто человеческое не было ему чуждо. Размышляя о высоких материях и абсурде человеческого существования, он легко переходил к делам земным, связанным с панталонами и пуговицами. Хоть и был неуклюж, неаккуратен и безвкусен, в молодости много думал о нарядах и часто о них писал.
Н. В. Гоголь — Г. И. Высоцкому, то же письмо от 26 июня 1827 года, в котором речь шла о «ничтожном самодовольствии высокого назначения человека» и «безмолвии мертвом»:
Позволь еще тебя попросить об одном деле: нельзя ли заказать у вас в Петербурге портному самому лучшему фрак для меня? Узнай, что стоит пошитье самое отличное фрака по последней моде. Мне хочется ужасно как, чтобы к последним числам или к первому ноября я уже получил фрак готовый. Напиши, пожалуйста, какие модные материи у вас на жилеты, на панталоны. Какой-то у вас модный цвет на фраки? Мне очень бы хотелось сделать себе синий с металлическими пуговицами; а черных фраков у меня много, они мне так надоели, что смотреть на них не хочется.
Гоголь сам признавал в себе «хлестаковщину»: любовь к нарядам, хлестаковское хвастовство, потребность пустить «пыль глаза».
П. В. Анненков:
Вообще следует заметить, что природа его имела многие из свойств южных народов, которых он так ценил вообще. Он необычайно дорожил внешним блеском, обилием и разнообразием красок в предметах, пышными, роскошными очертаниями, эффектом в картинах и природе. «Последний день Помпеи» Брюллова привел его в восторг. Полный звук, ослепительный поэтический образ, мощное, громко слово, всё, исполненное силы и блеска, потрясало его глубины сердца. Он просто благоговел перед созданиями Пушкина за изящество, глубину и тонкость их поэтического анализа, но так же точно с выражением страсти в глазах и голосе, сильно ударяя на некоторые слова, читал и стихи Языкова. В жизни он был очень целомудрен и трезв, если можно так выразиться, но в представлениях он совершенно сходился со страстными, внешне великолепными представлениями южных племен.
Сотканный из противоречий, Гоголь одновременно стремился к щегольству и был неряшлив, стыдился своего внешнего вида и отказывался следить со собой. В гимназии он никогда не причесывался, и его растрепанная голова всегда была предметом насмешек. Стричься он также не любил.
Человек по божественной природе своей противоречив, амбивалентен, распростерт между небом и землей, раем и адом. Если в среднем человеке всё это стерто, плохо выражено, то человек выдающийся чаще всего выдается именно широтой спектра человеческих качеств, удивительным сочетанием несовместимостей.
Л. И. Арнольди:
Разговор зашел о Гоголе; каждый из нас делал свои замечания о нем и его характере, о его странностях. Разбирали его как писателя, как человека, и многое казалось нам в нем необъяснимым и загадочным. Как, например, согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостию, которой мы все были не раз свидетелями? его удивительно тонкий, наблюдательный ум, видный во всех его сочинениях, и вместе с тем, в обыкновенной жизни, какую-то тупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспомнили мы также его странную манеру одеваться, и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение, и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которые, казалось, трудно было и совместить в одном человеке. При этом брат мой сделал замечание, которое поразило тогда своею верностию и меня, и графа Толстого *. Он нашел большое сходство между Гоголем и Жан-Жаком Руссо.
С сегодняшней моей позиции мне трудно согласиться с последним сравнением, но вот с Блезом Паскалем что-то общее у Гоголя действительно было.
Хотя в молодые годы за Гоголем был грех вещизма, впоследствии он отказался от всего лишнего, первейше необходимого. Всё свое он носил с собой: ведя подвижный образ жизни, он постоянно имел при себе маленький бессменный чемоданчик, с которым прожил почти тридцать лет и в котором содержалось несколько пар белья и предметы первой необходимости.
Когда случалось, что друзья, не зная его твердого намерения не иметь ничего лишнего и затейливого, дарили Гоголю какую-нибудь вещь красивую и даже полезную, то он приходил в волнение, делался скучен, озабочен и решительно не знал, что ему делать. Вещь ему нравилась, она была в самом деле хороша, прочна и удобна; но для этой вещи требовался и приличный стол, необходимо было особое место в чемодане, и Гоголь скучал все это время, покуда продолжалась нерешительность, и успокаивался только тогда, когда дарил ее кому-нибудь из приятелей.
Николай Васильевич любил природу, любил жизнь, любил красивые вещи и вкусные яства. «Может быть, нет в мире другого, влюбленного с таким исступлением в природу, как я».
Гоголь еще бывал шутливо весел, любил вкусно и плотно покушать, и нередко беседы его с Щепкиным склонялись на исчисление и разбор различных малороссийских кушаний. Винам он давал, по словам Щепкина, названия «квартального» и «городничего», как добрых распорядителей, устрояющих и приводящих в набитом желудке все в должный порядок; а жженке, потому что зажженная горит голубым пламенем, давал имя Бенкендорфа: — «А что, — говорил он Щепкину после сытного обеда, — не отправить ли теперь Бенкендорфа?» — и они вместе приготовляли жженку.
Гоголь был лакомкой, мог враз съесть банку варенья, гору пряников, любил развеять печаль «добрым вином»:
Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина. Когда душа твоя потребует другой души, чтобы рассказать всю свою полугрустную историю, поучал Гоголь Максимовича, заберись в свою комнату и откупори ее, и когда выпьешь стакан, то почувствуешь, как оживятся все твои чувства.
М. П. Погодин сохранил милую, полную доброго юмора историю о том, как он с друзьями, будучи в Риме, «уличил» страдающего от отсутствия аппетита Гоголя в тайном гурманстве и лукулловском пиршестве:
Однажды вечером встретился я у княгини Волконской с Бруни и разговорился о Гоголе. — «Как жаль, — сказал я, — что здоровье его так медленно поправляется!» — «Да чем же он болен?» — спрашивает меня с удивлением Бруни. — «Как чем? — отвечаю я, — разве вы ничего не знаете? У него желудок расстроен; он не может есть ничего». «Как не может, что вы говорите? — воскликнул Бруни, захохотав изо всех сил, — да мы ходим нарочно смотреть на него иногда за обедом, чтоб возбуждать в себе аппетит: он ест за четверых. Приходите, когда угодно, около шести часов к Фалькони». Отправились мы гурьбой на другой день к Фалькони... Фалькони славился отличной, свежей провизией. Мы пришли и заперлись наглухо в одной каморке подле Гоголевой залы, сказав, что хотим попировать особо, и спросили себе бутылку Дженсано. К шести часам, слышим, действительно, является Гоголь. Мы смотрим через перегородку. Проворные мальчуганы, саmerieri, привыкшие к нему, смотрят в глаза и дожидаются его приказаний. Он садится за стол и приказывает: макарон, сыру, масла, уксусу, сахару, горчицы, равиоли, брокколи... Мальчуганы начинают бегать и носить к нему то то, то другое. Гоголь, с сияющим лицом, принимает все из их рук за столом, в полном удовольствии, и распоряжается: раскладывает перед собой все припасы, — груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча склянок со светлыми жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке, открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло, которое тотчас расплывается, посыпает сыром, становится в позу, как жрец, готовящийся совершить жертвоприношение, берет ножик и начинает разрезывать... В эту минуту наша дверь с шумом растворяется. С хохотом мы все бежим к Гоголю. — «Так-то, брат, — восклицаю я, — аппетит у тебя нехорош, желудок расстроен? Для кого же ты это все наготовил?». Гоголь на минуту сконфузился, но потом тотчас нашелся и отвечал с досадою: — «Ну, что вы кричите, разумеется, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь, да чёрта с два, возбужу, как бы не так! Буду есть, да нехотя, и все как будто ничего не ел. Садитесь же лучше со мной; я вас угощу»… Началось пирование, очень веселое. Гоголь уписывал за четверых и все доказывал, что это так, что все это ничего не значит, и желудок у него расстроен.
Вспоминая о слабости Гоголя по части вкусной еды,  И. Ф. Золотарев рассказывал:
Бывало, зайдем мы в какую-нибудь тратторию пообедать; и Гоголь покушает плотно, обед уже кончен. Вдруг входит новый посетитель и заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и он, несмотря на то, что только что пообедал, заказывает себе то же кушанье, или что-нибудь другое.
Из наиболее любимых Гоголем блюд было козье молоко, которое он варил сам особым способом, прибавляя туда рому (последний он возил с собой во флаконе). Эту стряпню он называл гоголь-моголем и часто, смеясь, говорил: «Гоголь любит гоголь-моголь».
Даже в последний период жизни, в период отказа, бесконечных унылых рассуждений о посте, бесстрастии и умерщвлении плоти, у Гоголя порой вырывается былая жизненная сила, милая человеческая страсть.
Н. В. Гоголь — С. Т. Аксакову:
Любезный друг, Сергей Тимофеевич, имеют к вам сегодня подвернуться к обеду два приятеля: Языков и я, оба греховодники и скоромники. Упоминаю об этом обстоятельстве по той причине, чтобы вы могли приказать прибавить кусок бычачины на лишнее рыло.
Д. С. Мережковский:
Как радуешься, как отдыхаешь на этой шутке! Точно бледный луч солнца в гробовом склепе. Как узнаешь и приветствуешь прежнего Гоголя, милого «язычника», неисправимого обжору, творца «Старосветских помещиков», для которых вся жизнь — еда! Как начинаешь снова надеяться, что он еще не погиб! И насколько этот кусок грешной бычачины ближе ко Христу, чем та страшная сухая просвира, которую впоследствии запостившийся Гоголь будет глодать, умирая от истощения и упрекая себя в «обжорстве»!
Гоголь любил застольные песни, русские и малороссийские, понимал и их красоту и умел петь сам.
Песня русская вообще увлекала его сердце непобедимою силою, как живой голос всего огромного населения его отечества. Но к малороссийской песне он сохранил чувство, подобное тому, какое остается в нашей душе к прекрасной женщине, которую мы любили в ранней молодости... он обыкновенно говаривал: «Упьемся песнями нашей Малороссии»; и действительно, он упивался ими, так что иной куплет повторял раз тридцать сряду, в каком-то поэтическом забытьи...
Гоголь любил анекдоты, умел их рассказывать, не смущаясь интимными «подробностями». Он собирал «срамные» песни и мог вписать оные в тетрадки друзей, не ставя стыдливого многоточия вместо нецензурных слов (такие тетрадки сохранились). Его письма изобилуют физиологическими подробностями о состоянии и функционировании его организма, но в них практически не найти признаний об интимных чувствах — здесь он всегда «заперт», «застегнут» на все пуговицы, это для него самая щекотливая тема. Здесь нужен Зигмунд Фрейд.
В кругу близких людей Николай Васильевич мог, раскрепощаясь, употребить «соленую» шутку, даже крепкое словцо:
Остроты Гоголя были своеобразны, неизысканны, но подчас не совсем опрятны. Старик Щепкин помнил наизусть одно письмо Гоголя, писанное из-за границы к Бенардаки, где шутливость поэта заявила себя с такою нецеремонною откровенностью, что это любопытное послание навсегда останется неудобным для печати.
Большею частью содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные.
Возвышенность духа вполне уживалась в натуре Гоголя с тяготением к праху, красота печатного слова — с пристрастием к слову непечатному. В его эпистолярии есть что-то раблезианское, какое-то средневековое пристрастие к скатологическому и копрологическому, явно выраженное желание заострять внимание на физиологических отправлениях кишечного тракта.
Н. В. Гоголь — Тарновскому:
Что, как твое здоровье? Как с... ты вкруть или всмятку? регулярно или нерегулярно? Также насчет поясницы и прочих почечуйностей.
Н. В. Гоголь — А. С. Данилевскому:
Ничего не случилось в дороге, кроме того только, что сегодня поутру п...л на дороге и от радости позабыл на том же месте, где с...л, моего итальянского Курганова.
Н. В. Гоголь — А. С. Данилевскому:
Удивительное производят действие на желудок хорошие сушеные фиги... слабят, но так легко, можно сказать подмасливают дорогу г...у.
Н. В. Гоголь — А. С. Данилевскому:
Попотчевать ли тебя чем-нибудь из Языкова, чтобы закусить г...о конфетками?
Стоит ли удивляться, что даже стихи Николая Васильевича называются П а р н а с с к и й  н а в о з  или что его герои постоянно пачкают костюмы — себе и другим?..
Гоголь отнюдь не был человеком «не от мира сего». Скорее наоборот, практичность усиливалась его изобретательностью, хохлацкой хитростью, даже плутовством. Он не только написал  Р е в и з о р а,  но несколько раз пользовался изобретением Хлестакова для получения практических выгод. Так, путешествуя из Киева в Москву с Данилевским и Пащенко, он распространял слух о проезде ревизора:
Для этой цели он просил Пащенка выезжать вперед и распространять везде, что следом за ним едет ревизор, тщательно скрывающий настоящую цель своей поездки. Пащенко выехал несколькими часами раньше и устраивал так, что на станциях все были уже подготовлены к приезду и встрече мнимого ревизора. Благодаря этому маневру, замечательно счастливо удавшемуся, все трое катили с необыкновенной быстротой... В подорожной Гоголя значилось· «адъюнкт-профессор», что принималось обыкновенно сбитыми с толку смотрителями чуть ли не за адъютанта его императорского величества. Гоголь держал себя, конечно, как частный человек, но как будто из простого любопытства спрашивал: — «Покажите, пожалуйста, если можно, какие здесь лошади; я бы хотел посмотреть их» и проч.
Желая стать профессором Киевского университета, Гоголь просил М. А. Максимовича «сослужить службу»: «намекнуть» попечителю университета Брадке, «что вы бы, дескать, хорошо бы сделали, если бы залучили в университет Гоголя, что нет никого, кто бы имел такие глубокие исторические сведения и так бы владел языком преподавания, и тому подобные скромные похвалы, как будто вскользь»…
Ходатайствуя о протекции по тому же вопросу перед А. С. Пушкиным, Гоголь просил его убедить министра народного просвещения Уварова отдать киевскую вакансию «умирающему» от петербургского климата «историку». Два письма из эпистолярия величайших русских гениев — как мгновенная вспышка, раскрывающая их характеры.
Н. В. Гоголь — А. С. Пушкину:
Я буду вас беспокоить вот какою просьбою: если зайдет обо мне речь с Уваровым, скажите, что вы были у меня и застали меня еле жива; при этом случае выбраните меня хорошенько за то, что живу здесь и не убираюсь сей же час вон из города; что доктора велели ехать сей же час и стараться захватить там это время. И сказавши, что я могу весьма легко через месяц протянуть совсем ножки, завесть речь о другом, как-то: о погоде или о чем-нибудь подобном. Мне кажется, что это не совсем будет бесполезно.
А. С. Пушкин — Н. В. Гоголю:
Я совершенно с вами согласен. Пойду сегодня же назидать Уварова и поговорю о вашей смерти. От сего незаметным и искусным образом перейду к бессмертию, его ожидающему. Авось уладим.
Здесь неизгладимое впечатление оставляет детальный инструктаж, даваемый Гоголем Пушкину, и «поговорю о вашей смерти» последнего.
С Пушкиным связана еще одна «маленькая хитрость» Гоголя, начинающего поприще в столице. Только-только познакомившись с Пушкиным и уже успев подвести его (обещал доставить  П о в е с т и  Б е л к и н а  из Царского в Петербург и не заехал за рукописью), Гоголь ставит Пушкина в неловкое положение, наказав знакомым без согласия последнего писать ему, Гоголю, «на имя Пушкина в Царское Село». Для чего? Для эффекта, для понта, для создания соответствующего реноме. Конечно, это — моветон, Гоголь понимал это и, чтобы сгладить неприятные последствия, письменно извинялся и изворачивался...
Гоголь часто прибегает к подобным «уловкам»: то «Государыня приказала читать мне в находящемся в ее ведении институте» звучит так, будто он уже принят ко двору, то «адъюнкт» собственноручно производит себя в «профессора», то невинное лукавство с получением профессуры в Киеве...
История донесла до нас множество «маленьких хитростей» Гоголя, удивляющих милой бесхитростностью.
Н. В. Гоголь — М. П. Погодину:
Пожалуйста, напечатай в «Московских Ведомостях» объявление об «Арабесках». Сделай милость, в таких словах: что теперь, дескать, только и говорят везде, что об «Арабесках», что сия книга возбудила всеобщее любопытство, что расход на нее страшный (НВ: до сих пор ни гроша барыша не получено) и тому подобное.
По своей натуре это был настоящий мистификатор, наслаждавшийся своими розыгрышами, вкладывавший в них какой-то тайный, одному ему известный смысл. Возвратившись в сентябре 1839-го из зарубежных странствий в Москву, живя уже у Погодина, он в течение целого месяца помечал свои письма к матери заграничными городами, Триестом и Веною, в 1846-м окутал необыкновенной тайной свою поездку в Париж...
Гоголевская страсть к таинственности сказывалась даже в сокрытии творческих планов и замыслов. То, что работа над вторым томом  М е р т в ы х Д у ш  окружена ореолом тайны, входило в задумки самого Гоголя:
Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю... что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора.
Маленькие хитрости и мистификации Гоголя должны всегда иметься в виду при чтении его писем, при описании его действий, при объяснении его поступков.
Любопытно, что даже в посещении Гоголем родной Васильевки обнаружена определенная закономерность: он никогда не ездил туда после неудач — только как триумфатор, «пустив вперед себя свои книги и славу...».

НАРЦИСС И ПАН

НОНКОНФОРМИСТ

Крупнейший исследователь человеческого поведения Б. Скиннер писал: «Мы удивляемся, когда люди ведут себя необычно или оригинально, не потому, что подобное поведение само по себе достойно удивления, а потому, что мы не знаем, каким способом можно простимулировать оригинальное, из ряда вон выходящее поведение». Эксперименты Скиннера продемонстрировали, что только конформистское поведение представляет собой реакцию на стимулы, поведение же гения выходит за рамки манипуляций, ибо оно неповторимо. Чем оригинальней мышление и творчество, тем менее они предсказуемы. Я полагаю, что непредсказуемость, неподконтрольность, неманипулируемость — качества, отделяющие творцов человеческой культуры от ее потребителей.
П. В. Анненков:
Гоголь вообще любил те отношения между людьми, где нет никаких связующих прав и обязательств, где от него ничего не требовалось. Он тогда только и давал что-либо от себя. В Риме система эта, предоставив каждому полную свободу действий, поставила каждого в нравственную независимость, которою он всего более дорожил.
Как большинство гениев, Гоголь не был человеком общественным и весьма дорожил своим уединением, необходимым для свободной работы духа. Самое великое в человеке происходит наедине с собой — в толпе, массе даже мудрые превращаются в нумера, отдельные особи, части, винтики. Возможно, то, что иногда выдают за каталепсию Гоголя, было его способностью самоуглубляться до почти полной потери связей с миром, до «пароксизмов раздумья».
П. В. Анненков:
Вообще, все окружающие Гоголя чрезвычайно берегли его уединение и пароксизмы раздумья, находившие на него, как бы предчувствуя за ними ту тяжелую, многослойную внутреннюю работу, о которой мы говорили.
Л. И. Арнольди:
Иногда Гоголь поражал меня своими странностями. Вдруг явится к обеду в ярких желтых панталонах и в жилете светло-голубого, бирюзового цвета; иногда же оденется весь в черное, даже спрячет воротничок рубашки и волосы не причешет, а на другой день, опять без всякой причины, явится в платье ярких цветов, приглаженный, откроет белую, как снег, рубашку, развесит золотую цепь по жилету и весь смотрит каким-то именинником. Одевался он вообще без всякого вкуса и, казалось, мало заботился об одежде, а зато в другой раз наденет что-нибудь очень безобразное, а между тем видно, что он много думал, как бы нарядиться покрасивее. Знакомые Гоголя уверяли меня, что иногда встречали его в Москве у куаферов и что он завивал свои волосы. Усами своими он тоже занимался немало. Странно всё это в человеке, который так тонко смеялся над смешными привычками и слабостями других людей, от внимания которого ничего не ускользало и который подмечал не только душевные качества и недостатки человека, не только его наружность в совершенстве, но и как он говорит, ходит, ест, спит, одевается, всю его внешность до последней булавки, до самой ничтожной вещи, отличающей его от других людей.
Странности Гоголя не ограничивались внешним видом: известны его капризы, прихоти, внезапные отказы от назначенных встреч, быстрая смена настроений, ничем не мотивированная и ненужная ложь, порой доходящая до непозволительности и нарушения приличий невежливость...
Можно написать целую книгу о странностях Гоголя, если бы такие книги уже не были написаны, хотя многие странности были не более чем детскими шалостями, лицеистскими выходками неординарного человека, эпатирующего человеческое стадо.
В. И. Любич-Романович (по записи С. И. Глебова):
Вообще Гоголь отличался всякими странностями, даже и в словах. На деле же он иногда превосходил самого себя. Забывая часто, что он человек, Гоголь, бывало, то кричит козлом, ходя у себя по комнате, то поет петухом среди ночи, то хрюкает свиньей, забравшись куда-нибудь в темный угол. И когда его спрашивали, почему он подражает крикам животных, то он отвечал, что «я предпочитаю быть один в обществе свиней, чем среди людей». Такое отрицание было у него к обмену мыслей между людьми.
Гоголь не был жестоким человеком, но он был подвержен приступам необъяснимого страха, делавшим его поведение непредсказуемым. Л. Н. Толстой описал свой арзамасский ужас, Н. В. Гоголь рассказал А. О. Смирновой об одном из своих «припадков», случившихся в раннем детстве:
Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось и уходило куда-то. Верите ли, — мне тогда уже казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность. Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, и зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. «Киса, киса», — пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула, и последние круги на воде разбежались, — водворились полный покой и тишина, — мне вдруг стало ужасно жалко «кисы». Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в проступке своем, меня высек.
А. О. Смирнова (по записи П. А. Висковатова):
Гоголь был очень нервен и боялся грозы. Раз как-то в Ницце, кажется, он читал мне отрывки из второй и третьей частей «Мертвых душ», а это было нелегко упросить его сделать. Он упирался, как хохол, и чем больше просишь, тем сильнее он упирается. Но тут как-то он растаял, сидел у меня и вдруг вынул из-за пазухи толстую тетрадь и, ничего не говоря, откашлялся и начал читать... Тогда был жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул тетрадь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и разразилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем: он трясся всем телом и весь потупился. После грозы он боялся один идти домой... Когда после я приставала к нему, чтобы он вновь прочел и дочитал начатое, он отговаривался и замечал: — «Сам Бог не хотел, чтоб я читал, что еще не окончено и не получило внутреннего одобрения... Признайтесь, вы тогда очень испугались?» — «Нет, хохлик, это вы испугались», — сказала я. — «Я-то не грозы испугался, а того, что читал вам, чего не надо еще никому читать, и Бог в гневе своем погрозил мне».
Среди многочисленных причуд Гоголя было то, что он предпочитал писать стоя и спать сидя. Кровати он всегда предпочитал кушетку, столу — конторку. Да и сам сон его напоминал дремоту.
Поводом к такому образу жизни могла быть, во-первых, опасная болезнь, недавно им выдержанная и сильно напугавшая его, а во-вторых, боязнь обморока и замирания, которым он, как говорят, действительно был подвержен.
Гоголь совершенно не выносил чужих страданий, чем можно объяснить ряд его странностей и поступков, объясняемых мало знакомыми с ним людьми жестокосердием, черствостью.
Кажется, вид страдания был невыносим для него, как и вид смерти. Картина немощи если не погружала его в горькое лирическое настроение, как это случилось у постели больного графа Иосифа Виельгорского в 1839 году, то уже гнала его прочь от себя: он не мог вытерпеть природного безобразия всяких физических страданий. Вообще при сердце, способном на глубокое сочувствие, Гоголь лишен был дара и уменья прикасаться собственными руками к ранам ближнего. Ему недоставало для этого той особенной твердости характера, которая не всегда встречается и у самых энергических людей. Беду и заботу человека он переводил на разумный язык доброго посредника и помогал ближнему советом, заступничеством, связями, но никогда не переживал с ним горечи страдания, никогда не был с ним в живом, так сказать, натуральном общении.
В своей жизни Гоголь испытал неимоверное количество страданий — телесных и душевных. Он — человек глубоко несчастный, поэтому неудивительно, что практически никогда не говорит о человеческом счастье. Даже слова такого не сыскать в его словаре. Даже очищение души счастьем не называет. Счастье и Гоголь — понятия несовместимые, как несовместимы боль и радость.
Странности Гоголя — это странности ищущего человека, не знающего, чего он, в конце концов, ищет, обусловленные богатством его души, широтой порывов, одновременно рвущегося в мир и бегущего от него.
Странности Гоголя — от поэтического склада его души, острого ощущения неправды, нарциссизма гения — Гоголь хотел принадлежать лишь себе, не считаясь с тем, приятно ли его поведение другим.
Странности Гоголя — от его нонконформизма, мужественного противостояния общественному мнению, желания «пить из своего (а не чужого) стакана».
Даже бегство свое из России Гоголь объяснял нежеланием слиться с другими, отстранением, необходимостью «ухода».
Н. В. Гоголь — П. А. Плетневу:
Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живой мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстает мне вся, во всей своей громаде. А здесь я погиб и смешался в ряду с другими.
Сохранилось множество свидетельств гоголевского нонконформизма, его нежелания быть «как все», следовать общепринятому, идти на поводу...
В. И. Любич-Романович (по записи С. И. Глебова):
В числе странностей Гоголя было много его своеобразных взглядов на всё то, что общество признавало для себя законом. Это Гоголь игнорировал, называл недостойным делом, от которого надо было бежать и избавлять себя, как врага, мечом мысли. В церкви, например, Гоголь никогда не крестился перед образами св. отцов наших и не клал перед алтарем поклонов, но молитвы слушал со вниманием, иногда даже повторял их нараспев, как бы служа сам себе отдельную литургию. Дьячков он осуждал за гнусавость пения, невнятность чтения псалтыря и за скороговорку великопостной службы.
Вообще Гоголь не любил подражать кому бы то ни было, ибо это была натура противоречий. Всё, что казалось людям изящным, приличным, ему, напротив, представлялось безобразным, гривуазным. В обиходе своем он не любил симметрии, расставлял в комнате мебель не так, как у всех, например, по стенам, у столов, а в углах и посредине комнаты; столы же ставил у печки и у кровати, точно в лазарете.
Вообще Гоголь шел наперекор всем стихиям. Заставить его сделать что-нибудь такое, что делали другие воспитанники, было никак нельзя. — «Что я за попугай! — говорил он. — Я сам знаю, что мне нужно».
Почти все соученики-гимназисты отмечали едкий сарказм «таинственного карлы»: смеялись не только над ним — умел поиздеваться он сам. «Он относился к товарищам саркастически, любил посмеяться и давал прозвища».
Нонконформист, он легко наживал друзей и недоброжелателей, причем нередко близость переходила во вражду, как это случилось, например, с С. Т. Аксаковым после публикации  В ы б р а н н ы х  м е с т. Противоречивость оставленных современниками характеристик Гоголя, возможно, связана именно с этими личными симпатиями-антипатиями, окрашивающими мнения в пристрастные тона.
Н. М. Языков:
Гоголь до невероятности раздражителен и самолюбив, как-то болезненно, хотя в нем это не заметно с первого взгляда, но тем хуже для него!
П. И. Бартеньев:
Гоголь всегда держал себя бесцеремонно у Хомяковых: он капризничал неимоверно, приказывал по нескольку раз то приносить, то уносить какой-нибудь стакан чая, который никак не могли налить ему по вкусу: чай оказывался то слишком горячим, то крепким, то чересчур разбавленным; то стакан был слишком полон, то, напротив, Гоголя сердило, что налито слишком мало. Одним словом, присутствующим становилось неловко; им только оставалось дивиться терпению хозяев и крайней неделикатности гостя.
Я. К. Грот:
Талант Гоголя удивителен, но его заносчивость, самонадеянность и, так сказать, самопоклонение бросают неприятную тень на его характер.
Странности Гоголя не были чудачествами. И воспринимались они не как легкие или смешные фантазии, но — часто — как что-то демоническое, страшное, нечеловеческое...
«Вот до какой степени  Г о г о л ь  д л я  м е н я  н е  ч е л о в е к,  что я, который в молодости ужасно боялся мертвецов, не мог произвести в себе этого чувства во всю последнюю ночь», — т. е. чувства естественного страха перед мертвым телом, — это пишет С. Т. Аксаков, один из ближайших друзей Гоголя, тотчас после смерти его. Живой Гоголь для Аксакова — «не человек», мертвый — не мертвец. Живой для него таинственнее, призрачнее, чем умерший.
И чем ближе подходят к нему люди, тем сильнее чувствуют в нем это страшно далекое, чуждое, удивительное, к чему нельзя привыкнуть и что в иные мгновения внушает самым близким друзьям его непонятную враждебность, смешанную со страхом и отвращением.
Погодин с дружескою откровенностью называет Гоголя «отвратительнейшим существом». «Вообще в нем было что-то отталкивающее, — замечает Сергей Аксаков. — Я н е  з н а ю, — заключает он по этому поводу, — л ю б и л  л и   к т о-н и б у д ь  Г о г о л я  и с к л ю ч и т е л ь н о  к а к  ч е л о в е к а.  Я д у м а ю — н е т;  д а  э т о  и  н е в о з м о ж н о».  Шевырев, тоже старый друг и даже отчасти ученик его, видит в нем «неряшество душевное, происходящее от неограниченного самолюбия».
Одни обвиняют его в «ханжестве», другие признаются, что считают его «кандидатом в святые отшельники или... в дом умалишенных» и чуть не в присутствии «друга» и «учителя» рассуждают о его «сумасшествии» и о «плутовстве в его сумасшествии».
Во всех этих «дружеских» отзывах какая-то беспричинная жестокость. Любящие его вдруг начинают ненавидеть, сами не зная за что, стараясь объяснить эту ненависть личными пороками Гоголя, но едва ли справедливо: ведь, несмотря на эти пороки, те же самые люди, которые называют его плутом и сумасшедшим, в другие минуты с такою же искренностью считают его пророком, учителем, даже прямо «святым» и «мучеником». С. Т. Аксаков, который писал в 1847 году при жизни его: «Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости», — пишет через пять лет после смерти его: «Я признаю Гоголя святым; это — истинный мученик христианства». В сущности же, для Аксакова так и осталось навсегда неразъясненным, что такое Гоголь — сумасшедший или мученик, плут или святой.
Подобные противоречия в отзывах неразрешимы, если не предположить, что они зависят от противоречия в самом Гоголе: «два начала», два существа в нем; наблюдателю является то одно из них, то другое сообразно с точкою зрения, на которой он стоит, и с меркою, которою он мерит.
Я не люблю сужать гениальность до двойственности и противоречивости, но в Гоголе действительно земное постоянно входило в противоречие с небесным, животное с божественным, возвышенное с хлестаковским.
Отсутствие нравственной выдержки, цельности, внутренняя неустойчивость, неравновесие ставят его в самые нелепые и смешные, унизительные положения, делают «комическим» или, вернее, трагикомическим лицом, собственною карикатурою, правда, карикатурою исполинскою, ибо в самом ничтожестве сохраняет он величие своих «первозданных элементов».
Какая-то странная бесчувственность и вместе с тем чрезмерная, почти безумная чувствительность. Именно в то время, когда в нем наиболее кипит, пожирается внутренним огнем, он кажется снаружи, по собственному выражению, наиболее «деревянным, оболваненным, черствым и сухим». — «У вас, в ваших мыслях, я остался с черствою физиономией, с скучным выражением лица». — «Если вам нужен теперь болван для того, чтобы надевать на него вашу шляпку или чепчик, то я весь к вашим услугам».
«Жизнь я преследовал в ее действительности, а не в мечтах воображения». — Все это опять-таки с одной стороны, а с другой: «О, как отвратительна действительность! Что она против мечты!» — «Из-под самых облаков, да прямо в грязь!».
Беда его была в том, что он первый заболел новою, никому на Руси до тех пор неизвестною, страшною болезнью, слишком нам теперь, после Л. Толстого и Ф. Достоевского, знакомою, — болезнью нашего религиозного р а з д в о е н и я.  «Это раздвоение всю жизнь во мне было», — говорит Достоевский; «Я соединил в себе две природы», — говорит Гоголь, определяя болезнь, которую в то время не только лечить, но и назвать не умели.

СКРЫТНОСТЬ И ИСПОВЕДАЛЬНОСТЬ

«РУССКИЙ ПАСКАЛЬ»

Бездны боялся Гоголь.
А. Белый

Дисгармония Гоголя, проявлявшаяся во всем — от восприятия мира до неумения приспосабливаться или одеваться, — это следствие его глубочайшей экзистенциальности, осознания местонахождения в «зазоре бытия». Это то гениальное мироощущение, которое свойственно всем людям «не от мира сего», неспособным примирить в себе два человеческих начала — плотское и духовное, языческое и христианское, земное и небесное.
Мировидение Гоголя не оставалось постоянным на протяжении его недолгой жизни, но в его переписке постоянно звучит нота человека, заброшенного в этот мир:
Право, странно: кажется, не живешь, а только забываешься или стараешься забыться: забыть страдание, забыть прошедшее, забыть свои лета и юность, забыть воспоминание, забыть свою пошлую, текущую жизнь!
Весной 39-го, можно сказать, на руках Гоголя от чахотки умер юный Иосиф Виельгорский — талантливый юноша, в которого поэт был чуть-чуть влюблен. Смерть эта потрясла его. В письмах второй половины 39-го появляется рефрен смерти, еще более усиливающийся в художественных произведениях. Именно в это время тридцатилетний поэт начинает остро переживать конец молодости и безвозвратно уходящей жизни:
Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, меня свежего, того, который был! О, невозвратимо всё, что ни есть в свете!
Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет! Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь.
Было бы неправильным при обилии смертей в произведениях Гоголя назвать его писателем смерти, но не подлежит сомнению, что он во многом упредил Л. Н. Толстого в изображении тяжести и неприглядности человеческого умирания, а также бесследности пребывания человека на земле. В этом смысле  С м е р т ь  И в а н а  И л ь и ч а  тоже «вышла» из гоголевской Ш и н е л и:
Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; — существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которую также потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира...
… и на другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее.
Здесь, может быть, впервые в мировой литературе, проскальзывает мысль из грядущей драмы абсурда: человек — даже не муха, так, запчасть огромного бюрократического механизма империи, разрушился штифтик — назавтра заменили новым...
Нигде экзистенциальность Гоголя не проявляется так ярко, как в его безнадежной философеме смерти, являющейся высшим выражением абсурда бытия.
Если в «Шинели» или «Старосветских помещиках» смерть «малого» взывала к такому же состраданию, такому же участию, как смерть любого человека (в то время как официальное мышление грозит закрепить и интенсифицировать эту убывающую малость, поставив ее на самое низкое место — ниже «мухи»), то в «Мертвых душах» смерть малого и смерть великого уравнены как философский феномен. Уравнены в смысле абсолютной нелогичности; странности, ужасности исчезновения индивидуально-живого. А также в связи с этим, в смысле постановки коренных вопросов бытия («...зачем он умер, или зачем жил»). Уравнены, независимо даже от конкретных ответов на эти вопросы, даже при характерно-гоголевском умолчании, отказе от определенного вывода («...об этом один Бог ведает»).
Обилие смертей у Гоголя стало основой гипотезы о некрофилии писателя, однако, как мне представляется, следует говорить не о «любви к смерти», а о ее экзистенциале.
«Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые позеленевшие глаза».
Труп была тогдашняя Россия, трупом казался Гоголю запад, трупом мнился ему весь мир, все материальное. Художник стоял один, во тьме, когда «лежит неподвижная полночь», всеми оставленный. Вокруг билась в окна несметная сила чудовищ, нечто хаотическое, косное, космически-безжизненное, материально-мертвое, готовое поглотить, как ничтожную песчинку, человеческую личность со всеми помыслами, чувствами и мечтаниями.
Об экзистенциальном отношении Гоголя к смерти свидетельствуют и его тексты: «Появление смерти... было страшно»; «...торжественный тон от мысли приближения к такой великой минуте, какова смерть».
Собственному пониманию смерти Гоголь противопоставлял национальное: говоря о гибели великих русских поэтов, которая должна была потрясти современников, сокрушался: «...никого это не поразило. Даже не содрогнулось ветреное племя».
Диву даешься, сколько в прозе Гоголя мертвецов, — больше чем у остальных русских писателей вместе. Если мертвое не дано само по себе, в качестве постоянно действующей силы, оно присутствует в множестве ассоциативных и метафорических намеков...
У Гоголя — в смерти прокурора — уже заложена идея жизни как смерти, живой мертвенности. В заметках к первому тому  М е р т в ы х  Д у ш,  давая авторскую интерпретацию жизни и смерти, Гоголь писал:
Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир. Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни.
У Толстого тоже самое страшное в истории Ивана Ильича — мертвый автоматизм бессмысленной жизни, в которой только умирание оказывается живым...
В. Ерофеев:
...яркость гоголевской кисти «везде, где он говорит о покойниках», имеет своей причиной не физиологический порок, а жгучий интерес писателя к самой неразрешимой проблеме смерти и страх перед ней (он выразился, в частности, в «Завещании»). Перед этим страхом, перед загадкой смерти, перед вопросом о смысле существования и литературы на грани небытия розановский домысел [о некрофилии Гоголя] неудовлетворителен... Гоголь входил в заповедный мир смерти не как извращенец, слепой к смерти, по сути дела, подменяющий смерть похотью, а как платоновский «безумец», ищущий возможность через смерть объяснить, понять и принять жизнь.
Паскалевское начало Гоголя, его страх перед мировой бездной сделали его художником, заставили искать спасения в собственных фантазиях, претворять собственное бессознательное в образы искусства.
Герои Гоголя в поисках спасения от космического одиночества и неприкаянности... бегут в мир сексуальных фантазий, в мир грез и галлюцинаций, где, как правило, сознательное сочетается с бессознательным, с несвязными мыслями и непредсказуемыми образами, и возникает алогическая ирреальность, которую сюрреалисты доведут до своего абсолютного выражения... Здесь вновь чрезмерность и жестокость гоголевского гротеска соприкасаются с атмосферой современной литературы, предпочитающей чрезвычайные, сенсационные ситуации.
Принято разделять поздние, «ночные» произведения Гоголя от ранних, «дневных». Но разве в  С о р о ч и н с к о й  я р м а р к е, где «всё неслось, всё танцевало», «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная...», — мы не находим совсем иных аккордов? —
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха... скоро всё стало пусто и глухо.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют... одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
В творчестве молодого Гоголя только люди обостренной чувствительности могли разглядеть его пристальный интерес к темным сторонам человеческого существования, его киркегоровскую экзистенциальность. Впрочем, и слова такого еще не существовало, и сам Киркегор, хотя и был современником Гоголя, числился в городских юродивых.
В его [Гоголя] преследовании темных сторон человеческого существования была страсть, которая и составляла истинное нравственное выражение его физиономии. Он и не думал еще представлять свою деятельность как подвиг личного совершенствования, да и никто из знавших его не согласится видеть в ней намеки на какое-то страдание, томление, жажду примирения и проч.
В какой-то мере и самому Гоголю приходилось порой играть роль если не шута, то этакого великосветского Жванецкого, нередко вызываемого для увеселений «высоких особ»: «У пригласившей Гоголя высокой особы он читал «Ревизора» в присутствии большого общества, генералов и других сановников. Говорили потом, что прочел он «Ревизора» неподражаемо. Каждое действующее лицо этой комедии говорило у Гоголя своим голосом и со своей мимикой. Все слушатели много и от души смеялись, благодарили талантливого и превосходного чтеца за доставленное удовольствие, и Гоголь получил в подарок превосходные часы».
Но Гоголь никак не был ни смехачом, ни юродивым. Послушай, брат, признавался он М. А. Максимовичу, у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволить всему этому выходить наружу, то это чёрт знает что такое будет...
Гоголь казался весельчаком, но на самом деле заглушал весельем острые приступы тоски и сам признавался в этом.
Из  А в т о р с к о й  и с п о в е д и:
Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому неизъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе всё смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза.
Жестокая двойственность бытия, контраст мечты и действительности, вражда идеи, грезы и жизни, сосуществование святого самоотвержения и низкой корысти, близость великого и малого — всё это заложено в самых истоках его творчества, является содержанием первых произведений.
По странному устройству вещей всегда ничтожные причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями. Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля; а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство.
Художник Чартков, погубивший талант поделками, сходит с ума и уничтожает чужие шедевры, Тарас Бульба убивает собственного сына, смерть приходит за подругой Афанасия Ивановича, пропадает ни за что Хома Брут — всё это вначале, в первых пробах пера. Его хвалят за малороссийский колорит, говорят, что «приятно посмеяться», и только  П ч е л а  настороженно встречает «шуточные истории»:
Но какая цель этих сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения?.. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни и человечества без всякой видимой цели?
Нет, не вчера и не сегодня появились блюстители нравов, заслоняющие нас от жизни, отказывающиеся печатать повесть  Н о с  «по причине ее пошлости и тривиальности», не терпящие даже признаков грусти и уныния Хомы Брута.
Ш и н е л ь — вполне экзистенциальное произведение, одна из первых в мировой литературе драм отчаяния — абсурда жизни, всевластия судьбы, безразличия мира.
Современники не заметили в Гоголе фантастической широты его юмора и его способности выходить за пределы ограниченной социальной тематики силою завораживающего и поистине метафизического пафоса таких непревзойденных творений, как «Шинель». Ведь Башмачкин, мелкий чиновник-переписчик... вырастает до фигуры намного более внушительной, чем простая жертва несправедливой социальной системы. Он — вневременный символ человечества in extremis, образ человека, бездомного не только в обществе, но и во вселенной.
Экзистенциальность Гоголя сквозила во всем — в его нутряном интересе к человеку («не пошлому человеку, а человеку вообще»), к жизни и смерти, к личности, к проблеме выбора. И везде это чисто гоголевский экзистенциализм, глубоко укорененный в жизни «простых людей», идущий из самых недр жизни, порой иронический. Скажем, слова о глубоко философской, почти религиозной проблеме свободы выбора Гоголь отнюдь не случайно вкладывает в уста Агафьи Тихоновны, выбирающей женихов: «Право, такое затруднение — выбор!». Гоголь пишет так, словно уже знает слова великого французского философа и теоретика смеха Анри Бергсона: «Комедия может начаться только там, где личность другого человека перестает нас трогать».
Если хотите, у Гоголя уже присутствуют и одномерный человек, и man — «люди-брови», как поэтически точно выразился Иннокентий Анненский, «люди-брови», «оставляющие в нас такое чувство, что больше ведь ничего для человека и не надо».
Сам Гоголь почти всю жизнь содрогался, «на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости — и, Боже! — даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...».
По мнению В. Эрлиха, гоголевский «видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы» порождены не сочувствием попранной человечности, а тотальной абсурдностью человеческого существования, впервые осознанной русским писателем.
Много написано об авторских отступлениях, но почти никем не сказано, что они — философия Гоголя, его миропонимание и его экзистенциальный выбор, или приговор, или художественно схваченный абсурд бытия...
И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил, как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями; но мимо его, в глухой темноте, текли люди. И сколько раз, уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели — так и добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: «ГДЕ ВЫХОД, ГДЕ ДОРОГА?». Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблуждением, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отовсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.
Приобщившись к Христу, пройдя с Ним свой путь на Голгофу, Гоголь понял необходимость страдания, осознал несчастье как орудие душевного развития, совести и ответственности человека. Только пройдя через страдания, только поняв свое бессилие в борьбе с человеческой бессердечностью и жестокостью, человек способен проникнуться сочувствием к страждущему брату. Других путей нет. Не познавшему боль высшая радость не доступна. Страдание есть необходимая и неизбежная ступень к высшему благу и справедливости. Оттого-то страдал Христос.
«О, как нужны нам недуги», — восклицал Гоголь. «Несчастье умягчает человека, — находим мы в одном из писем к А. О. Смирновой, — природа его становится более чуткой и доступной для понимания предметов, превосходящих обычные его силы». В несчастии есть святой и глубокий смысл, оно — небесный крик, «вопиющий человеку о перемене всей его прежней жизни». Страданиями и горем, пишет Гоголь Шевыреву, определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах. Стоит только выстрадаться самому, как уже все страдающие становятся понятны, ум проясняется, непонятное становится внятным. Несчастному человеку способен помочь лишь тот, кто сам подвизался на поприще нищеты, кто терпел сам и видел, как терпят другие.
Это христианское учение о страдании Гоголь примерял к себе, чувствуя себя не только вечно страждущим, но и богоизбранным. Ибо только страдание — свидетельство очищения.
Если смерть, величайшее страдание в мире, есть только мучительный акт духовного освобождения, то все страдания, которыми переполнена человеческая жизнь, являются тем очистительным огнем, в котором сжигается все, что порочно, что задерживает умственный и нравственный рост человека. В личном страдании нетрудно открыть общечеловеческие элементы и, таким образом, душевно сродниться со всеми людьми, со всем миром. Не сами по себе, а по тому настроению, которое они создают в нас, страдания становятся незримыми ступенями к высшему духовному совершенству. Страдания без мудрости бесцельны, ибо только мудрость — в том смысле, в каком ее понимает Гоголь — знает настоящую цель и задачу страдания. Мудрость без страдания — мертвая теорема, не перешедшая в жизнь, в дело... Это героическое, доблестное учение, взывающее к мужеству, к страстотерпческому кресту, открывающее светлую, радостную сторону там, где близорукий ум материалиста или позитивиста видит только печаль и горе — в пытке нищеты, в самой смерти. Это религиозная поэзия, вся в свету героического экстаза, поющая гимны небесам в час разлуки со всем, что было близко душе, поэзия храброй битвы за идеальное начало жизни, поэзия вечной борьбы за философскую и нравственную истину. Когда мудрость сделается всеобщим достоянием человечества, эта поэзия вытеснит всякую другую и окрасит собою все проявления человеческой деятельности. Теперь истинная мудрость есть удел только немногих людей, и поэзия борьбы и страданий, в ее чистом виде, встречается только как отрадное исключение посреди невыносимо громкого, несносного, растрепанного шума литературных барабанщиков, с азартом выбивающих напевы души, напевы любви и горя по глухой и толстой коже своих неуклюжих барабанов. Гоголь так и говорит: есть люди, которые должны навеки остаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет, — но кого Бог удостоил отведать его сладость, кто истинно возлюбил свою нищенскую суму, тот навсегда пренебрежет всеми сокровищами здешнего мира. Есть люди, которые должны навеки остаться нищими, которые пренебрегают богатствами мира, но их немного. Большинство людей жадно ищет удовольствия, мимолетных благ, наслаждений, совершенно пренебрегая возвышенным чувством исполненного долга, ощущением свершенного нравственного подвига, поэзией героического освобождения от деспотической власти грубой и мертвой материи.
Дрянь и тряпка стал всякий человек: он обратил себя в раба самых пустых и мелких обстоятельств, и нет теперь свободы в ее истинном смысле. «И непонятною тоскою уже загорелась земля. Все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо. Могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире».
Одиночество — удел гения, но и у гениев одиночество бывает разным: одиночество Гёте или одиночество Киркегора или Кафки... Для Гоголя одиночество было не изоляцией, а философией: он так и писал самому близкому своему другу: «Я... приготовил на одиночество остаток своей жизни». Это было именно экзистенциальное одиночество, вполне совместимое с постоянным пребыванием среди множества людей.
Дело даже не в том, что Гоголю необходимо было «забыть прошедшее», воспоминание, — но в том, что саму жизнь он воспринимал как Несчастнейший, как страдание и скорбь...
Моя скорбь — мой рыцарский замок, что как орлиное гнездо... С него я мчусь вниз, в действительность, и хватаю свою добычу, и эта добыча — образ, который я вплетаю в ковры своего замка. Там я живу, как умерший.
Моя тоска, мой друг...

БОЛЕЗНЬ

«ЛЮБОВЬ» ГОГОЛЯ

Адское порождение! Зевс Олимпиец! О! ты неумолим в своей ярости! Ты захотел наслать бич на мир, ты извлек весь яд, незаметно разлитый в недрах прекрасной земли твоей, сжал его в одну каплю, гневно бросил ее светодарною десницей и отравил ею чудесное творение свое: ты создал женщину! Тебе завидно стало бедное счастие наше, тебе не желалось, чтобы человек источал вечное благословение из недр благодарного сердца; пусть лучше проклятие сверкнет на преступных устах его... Ты создал женщину!
Телеклес, ученик Платона
Любопытно: первым произведением, подписанным при публикации своим собственным именем, была статья, опубликованная в четвертом номере «Литературной газеты» за 1831 год под названием Ж е н щ и н а. Именно в этой статье приведен текст, вынесенный в эпиграф. Именно в ней впервые выражено предельно амбивалентное отношение Гоголя к прекрасному полу — исчадию ада и языку богов... Статья начинается «адским порождением» и кончается «полубогиней», «тонким, светлым эфиром, в котором купаются небожители».
Что такое любовь? — Отчизна души, прекрасное стремление человека к минувшему, где совершалось беспорочное начало его жизни, где на всем остался невыразимый, неизгладимый след невинного младенчества, где всё родина. И когда душа потонет в эфирном лоне души женщины, когда отыщет в ней своего отца — вечного бога, своих братьев — дотоле не выразимые землею чувства и явления — что тогда с нею? Тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди Бога жизнь, развивая ее до бесконечности...
Даже в этой восторженной элоквенции выражено необычное отношение 22-летнего поэта к женщине — как к отцу (Фрейд?) и как к лону, но не к тому, о котором вожделеют 22-летние, — как к лону именно «эфирному».
В одном из писем Гоголь признавался, что боится любви, так как она сожгла бы его и превратила в пепел (как Микитку в В и е). В  В и е  Гоголь выражает свой развитый материнский комплекс. Психоаналитики считают, что Гоголю так и не удалось избавиться от инфантильной привязанности к матери и что в  В и е  налицо вытесненный половой инстинкт писателя. Сам Вий — это imago отца, обнаружившего его вытесненные инцестуальные желания, не видимые другими. Трудно согласиться, что сцены с философом, оседланным сначала старухой, затем панночкой с красивыми ногами, затем панночки — философом, как и описания русалок, полностью лишены эротизма, да и инцестуальная тема не чужда Гоголю — вспомним страсть отца к дочери в  С т р а ш н о й  м е с т и.  Видимо, не случайно герои Гоголя умирают из-за женщин или от страха перед «сильным отцом». Не случайны его женские портреты — то совершенно бесцветные, серафические, то явно эротические, «сосредоточенные» на груди и ногах. Гоголь явно борется с искушением женской красоты, как борются с грехом, и одна из психоаналитических интерпретаций гоголевского чёрта — вытесненные влечения его создателя: «Чёрт Гоголя — это автоэротизм, который он проецирует вовне».
Уникальная зоркость Гоголя открывала ему не только выси духа, но и бездны греха. Он подозревал, что само искусство служит греху, правдиво его передавая (П о р т р е т). Считая «грехом» созданное им самим, он терзался страхом, что участь его «будет страшнее участи всех прочих людей», и потому требовал молиться о нем «более, чем обо всяком другом человеке».
Герои, убиваемые женщинами, нос, отделившийся от героя (кастрационный комплекс), добровольный целибат, страх перед Страшным судом — всё это проявления сверхразвитого чувства вины, гипертрофия несуществующих грехов.
Трудно согласиться с выдвигаемым И. П. Золотусским предположением, что Гоголь не женился, ибо он — мономан: «Он если горит, то горит одним, всепожирающим пламенем. Или женщина, или искусство — так встает перед ним вопрос». Все гении — мономаны, без самозабвенного служения небесной Музе нет гения, но ни Пушкину, ни Гёте, ни Толстому это никак не препятствует «быть неукротимыми»…
В В и е  есть сцена, объясняющая отношение Гоголя к женщинам тоже с позиции «горения», но горения иного рода.
Вспомним эпизод, когда прекрасная панночка-ведьма пришла к псарю Миките, чистившему коня: «Дай, — говорит, — Микита, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую и полную, и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, а с той поры иссохнул весь, как щепка; как раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы, да пустое ведро: сгорел, совсем сгорел сам собою!».
Не описывал ли здесь Гоголь собственную встречу с женщиной-ведьмой, последствия для себя «езды» на ней, не ощущал ли свое нездоровье результатом этой «езды»? Не от такой ли «езды» — эта авторская рационализация, вполне соответствующая учению Фрейда («К спасению моему, — продолжает описанную сцену Гоголь, — твердая воля отводила меня от желания заглянуть в пропасть»)?
Нет, не женщина или искусство, а ад или рай...
Может быть, Гоголь испытывал страх перед женитьбой — ведь боялся же ее Шпонька! Не выражал ли своим Шпонькой свои чувства сам Гоголь?
Зачем жена? Почему жена? — кажется, спрашивает он! вместе со своим героем, удивляясь необходимости жениться. Шпоньку мучает страх перед женитьбой, страх перед женой. И хотя этот страх выражен пародийно, в нем слышится искренняя горечь человека, который не знает, «что делать» c женой. Само слово «жена» в гоголевском контексте приобретает пугающий смысл, ибо оно явно отделяется от конкретной женщины и превращается в понятие, в символ, в угрожающий образ чего-то невозможного и таинственно-постоянного. Жена способна уменьшаться и увеличиваться, то сидеть в кармане Шпоньки, то в его шляпе, она как будто бы и человек, и вместе с тем у нее гусиное лицо, а вот она уже материя, шерстяная материя (эта конкретность убивает), которой торгуют в лавках и которую можно резать и отмеривать. Но в то же время эта жена говорит со Шпонькою мужским голосом, голосом командира П*** пехотного полка. И еще жены много, она всюду, она везде, куда не глянешь. В ужасе  б е ж и т  от нее несчастный Иван Федорович, но она тащит его на веревке на колокольню, и эта веревка напоминает петлю, которая еще до женитьбы грезится герою Гоголя.
Как это так, спрашивает себя Шпонька, я был один, и вдруг окажемся мы двое. Вместо одинокой кровати в моей комнате будет стоять двойная кровать. «Жить с женою... непонятно!» — восклицает он, и «тут его берет тоска».
Шпонькой Гоголь как бы перебрасывает мост от Рабле к грядущему Джойсу: от Панурга, советующегося с Пантагрюэлем, стоит ли ему жениться, и Пантагрюэля, доказывающего Панургу, что советовать в вопросах брака — дело трудное, а равно — гаданий по Гомеру и Вергилию, он переходит к другим героям, Шему и Шону, которые — белье, сохнущее на дереве, — приходят прачки и снимают людей-ткань.
Позже Гоголь в «Женитьбе» блестяще разовьет эту идею бессмыслицы, заключенную в самом акте брака, соединения навечно двоих людей.
Похоже, в Гоголе очень глубоко сидела мысль, высказанная Тарасом Бульбой сыну: «Не доведут тебя бабы к добру!». Подобно тому, как Андрея баба «довела» до предательства, «нежба» увлекла в бездну, сам Гоголь, один или два раза заглянувший в нее, отшатнулся с ужасом, зарекшись сам и заклиная самых дорогих ему людей — от «темной пучины».
В. В. Розанов, как и Фрейд, много внимания уделявший связи духовной жизни человека и особенностей его половой структуры, считал отношение Гоголя к женщинам патологическим, даже некрофильским.
Интересна половая загадка Гоголя... Он, бесспорно, «не знал женщины». Что же было? Поразительная яркость кисти везде, где он говорит о покойниках... Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник — нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы… Ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают.
Хотя на самом деле у Гоголя встречаются и «мужские» смерти, причем довольно красочно описанные (например, смерть Акакия Акакиевича или прокурора в  М е р т в ы х  Д у ш а х), налицо действительно некое пристрастие к «женской» смерти, как и смерти вообще. Конечно, это не некрофилия («Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь»), но попытка через смерть понять и объяснить жизнь.
Очень чувствительный к тайнам творчества Андрей Белый заметил, что шкатулка была женой Чичикова, как шинель — любовницей Акакия Акакиевича или колокольня — тещей Шпоньки. В этом много гоголевского, подмена женщины вещью. Кстати, все главные герои Гоголя не женаты, и женщины, как правило, интересуют их меньше всего сексуально.
Подозрительна сама «закрытость» Гоголя теме человеческой любви. Подозрительна потому, что, долгое время живя в деревне в атмосфере открытости деревенского быта, в котором «низ» всегда превалировал над «верхом», собирая «срамные» песни, рассказывая «пикантные» анекдоты, Гоголь никогда не касался своих чувств, лишь однажды и чуть-чуть приоткрыв их в письме к Данилевскому. Трудно согласиться с тем, что отношение Гоголя к женщине колебалось между крайностями обожествления и бытового «снижения» — женские образы Гоголя субтильны, бесстрастны, холодны, я бы сказал, бесполы. В них есть что-то от будущей Иродиады Малларме — его тоже заботит девственность, ее сохранение, он даже сестрам часто советует не выходить замуж. Все это как бы косвенно свидетельствует о слабости полового чувства, но, с другой стороны, при всей импотентной безжизненности образов Гоголь явно неравнодушен к определенным частям женского тела: «разметавшаяся на одинокой постели горожанка с дрожащими молодыми грудями», которой «снится гусарский ус и шпоры»; «нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал»; перед Андреем Бульбой «беспрерывно мелькали ее сверкающие упругие перси...». «Молодые груди» у героинь Гоголя обязательно упруги, куполообразны, они дрожат, колеблются, трепещут, встревоженные вздохами.
А женские тела? Все они обязательно светятся, отливают прозрачной белизной, изваяны из облаков, но...
Дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу... она сгорела бы от любви, она зацеловала бы... Беги, крещеный человек!
Тело одной русалки не так светилось, как у прочих: внутри его виднелось что-то черное.
А. Белый:
Когда он описывает женщину — то или виденье она, или холодная статуя с персями «м а т о в ы м и,  к а к  ф а р ф о р,  н е п о к р ы т ы й г л а з у р ь ю», или похотливая баба, семенящая ночью к бурсаку. Неужели женщины нет, а есть только баба, или русалка с  ф а р ф о р о в ы м и  п е р с я м и, сваянными из облаков?
Эллис:
«Лукавая женственность», молодая мечтательная любовь, милые облики девушек странно дисгармонируют с вульгарным характером их бытовых и грубо реальных имен, Пидарка, Хвеська, Параска, от которых рукой подать до безобразной Ховры или карикатурной Солохи; лучший же по изображению женский тип у Гоголя — тип «сварливой жинки», грубой отвратительной бабы, о женственности которой не может быть и речи. Прекрасные женские облики неизменно принадлежат у Гоголя колдуньям, русалкам, мертвецам или женщинам недобрым, вносящим собой зло и разрушение, словом — соблазнительницам.
Изящные аристократки его — пусты, фальшивы и внешни.
Не найдем мы у Гоголя ни преклонения перед самым великим, что есть в душе человеческой, — перед высоким и чистым обожанием женщины; не найдем мы у него ни строки, посвященной идеализации, хотя бы просто сочувственной памяти о детстве, об этом потерянном Рае, об этом золотом луче, озарявшем все разочарованные и безнадежно усталые, больные души. Больше постигал он трагическую глубину материнства, но и женщина-мать у него прекрасна лишь тогда, когда убивается она, тоскуя о судьбе своих «сынов»…
Полноценная, телесная, реальная любовь не играет роли в произведениях Гоголя. Кто-то, кажется, профессор В. Чиж, сказал, что лучший женский образ Гоголя — Коробочка... Целомудренный в печатных произведениях, Гоголь не только любил непечатные анекдоты, но и сам написал нецензурный рассказ П р а ч к а. По мнению В. Чижа, отмечаемый друзьями цинизм Гоголя являлся результатом подавленного либидо.
Хотя Гоголь обращал внимание прежде всего на «женщин в теле, в соку», существенным женским недостатком считал «недостаток толщины», на его жизненном пути чаще встречались худосочные аристократки. Нози-Улинька даже как-то удивилась его тяге к ней: «Вы, которые столько любите, чтобы женщины были полны, сильны и свежего цвета лица...».
Некоторые героини Гоголя — женщины необыкновенной, прямо-таки божественной красоты, вызывающей остолбенение, желание упасть на колени, пропеть гимн совершенству. Такова Аннунциата из Р и м а: увидевший ее князь поднял глаза «и остолбенел: перед ним стояла неслыханная красавица... Это было чудо в высшей степени... это была красота полная, созданная для того, чтобы всех равно ослепить!.. И верующий и неверующий упали бы пред ней, как пред внезапным появленьем божества».
Гоголь миновал женский характер во всей его глубине.
Присмотримся: у него существует одна-единственная женщина — надменная красавица с одним-единственным чувством превосходства своей красоты едва ли не над всем окружающим миром — та гордая полячка, которая погубила Андрея, сына Тараса Бульбы, и та римлянка, которой, видимо, предстояло сыграть не менее роковую роль, если бы «Рим» был закончен.
Женский персонаж для Гоголя — персонаж всегда второстепенный, то и дело необходимый лишь постольку, поскольку без него нельзя построить сюжет. Детей же в мире Гоголя — столь разнообразном и многоликом — и вовсе нет. Разве только дворовые мальчишки и девчонки на побегушках. Дети не обременяют его героев, не усложняют они своим существованием и авторской задачи, всегда столь определенно и четко выраженной. И действительно, их и представить, гоголевских героев, — например, Чичикова, Хлестакова, Башмачкина — любящими мужьями и отцами просто невозможно, и вот они, один за другим, холостяки, а женщина — пусть и необходимый, но только атрибут этого мира, частная его принадлежность.
О том, что Гоголь «недолюбил», свидетельствуют его письма к женщинам, по тону, настроению, даже стилистике радикально отличающиеся от его писем друзьям. «Письма ваши мне так же сладки, как молитва в храме...» (Гоголь — З. З. Шереметьевой); «Забудем всё, посмотрите на это небо» (Гоголь — А. О. Смирновой). В письмах адресаткам Гоголь редко жалуется на свои болезни· «Я свеж и бодр. Часто душа моя так бывает тверда, что, кажется, никакие огорчения не в силах сокрушить меня».
Нельзя сказать, чтобы Гоголь совсем исключил женщин из круга своего общения. Отнюдь! Как-то раз он сказал, что женщина более благодарный слушатель, нежели мужчина, и эту мысль он вынес из большого личного опыта. Женщины всегда преобладали среди его слушательниц, и они с благоговением внимали его советам и наставлениям. Пожалуй, только среди них у него не было врагов.
Как человек скрытный, Гоголь почти никогда не раскрывал своей души в интимных вопросах. Его отношение к любви можно выяснить лишь по косвенным свидетельствам и чувствам, касающимся других. Так, например, узнав о пламенной любви друга своего, А. С. Данилевского, к красавице Э. А. Клингенберг, Гоголь написал ему:
Очень понимаю и чувствую состояние души твоей, хотя самому, благодаря судьбу, не удалось испытать. Я потому говорю «благодаря», что это пламя меня бы превратило в прах в одно мгновенье. Я бы не нашел себе в прошедшем наслаждения; я силился бы превратить это в настоящее и был бы сам жертвой этого усилия. И потому-то, к спасению моему, у меня есть твердая воля, два раза отводившая меня от желания заглянуть в пропасть. Ты счастливец, тебе удел вкусить первое благо в свете — любовь; а я... Но мы, кажется, своротили на байронизм.
Учитывая все ту же «закрытость» Гоголя, можно попытаться перечесть это письмо без частицы «бы» — это интересный эксперимент, но трактовку его я оставлю читателю...
По свидетельству врача, наблюдавшего его перед смертью, Гоголь «сношений с женщинами давно не имел, и сам признавался, что не чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого удовольствия».
Сам Гоголь, почти никогда не касавшийся собственных сердечных дел, в одном из писем А. С. Данилевскому однажды признался:
Ты спрашиваешь, зачем я в Ницце, и выводишь догадки насчет сердечных моих слабостей. Это, верно, сказано тобою в шутку, потому что ты знаешь меня довольно с этой стороны. А если бы даже и не знал, то, сложивши все данные, ты вывел бы сам итог. Да и трудно, впрочем, тому, который нашел уже то, что получше, погнаться за тем, что похуже.
Гоголь намекал другу о полной своей принадлежности Богу.
Любопытная деталь: почти всех знакомых женщин Гоголь пытался поставить себе «на службу»: именно к ним он чаше всего обращался с просьбами стать его «информаторами», «внештатными корреспондентами», именно им рассылал свои «вопросники», именно их донимал просьбами давать ему отчет о житейских наблюдениях и мнениях общества касательно его книг. Не всем нравится — даже ближайшим его друзьям. А. О. Смирнова упорно сопротивляется такому давлению, чувствуя себя чуть ли не подопытным кроликом Гоголя, упрекает его, что он небескорыстен в дружбе, что он преследует в дружбе свой «актерский» интерес. Она хочет, чтоб Гоголь «служил» ей, а не наоборот. Порой ее письма к нему полны попреков, порой звучат, как объяснения в любви...
...она «привыкла иметь при себе Николая Васильевича»! она деспотически желает, чтоб в «породнении» он весь принадлежал ей. «Душу бы не запирала, как вы, в три замка... Сознайтесь, что все ваши недоразумения произошли от вашей молчаливой гордости...», — пишет она ему. А он на это молчит. И лишь в минуту отчаяния, болезни, когда ему кажется, что он вновь стоит у двери гроба, прорываются в нем и боль и нежность. Это удивительный момент, самый чистый и искренний момент в их отношениях. Тут уж не умствования, не софизмы, не цитаты из священных книг и литературы, а неподдельная скорбь по скорби другого слышится в письмах Смирновой, истинно чувствующей его как брата. «Душа моя хотела бы перелететь к вам, быть с вами неразлучно, прострадать около вашей и свои и ваши болезни...».
Как бы ни менялись их отношения на протяжении жизни, не вызывает сомнения, что Смирнова была самым близким другом стареющего Гоголя и как могла поддерживала угасавший дух своего великого поклонника.
Пожалуй, больше всего известно об отношениях Гоголя с Александрой Осиповной Смирновой-Россет, одной из самых красивых и знатных женщин своего времени.
Их познакомил Василий Андреевич Жуковский в 1831 году. Она была фрейлиной матери-императрицы, за ней ухаживал царь, а в восемнадцать лет случился роман с 54-летним князем Голицыным, создавший вокруг нее завистливые толки. Ее южная красота, пытливый, свободный ум, огромный интерес к искусству, остроумие, за которое князь Вяземский прозвал ее донной Перец, привлекали к ней самых блистательных людей России, создав исключительное положение при дворе. Скромная фрейлинская келья на 4-м этаже Зимнего дворца сделалась местом сбора всех знаменитостей тогдашнего литературного мира. Почти все лучшие поэты страны — Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Вяземский — посвятили ей стихи.
Вокруг нее очарованье,
Вся роскошь юга дышит в ней,
От роз ей прелесть и названье,
От звезд полудня блеск очей.
Или:
Без вас — хочу сказать вам много,
При вас — я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго, —
И я в смущении молчу.
Она была богата и знатна: в родословной герцог Ришелье соседствовал с грузинским царем Георгием XIII, герб семьи Россет красовался в Версале, а по женской линии немецкие князья мешались с грузинскими. Вышла замуж Александра Осиповна не по любви, но брак приумножил богатства семьи. Ее муж камер-юнкер З. М. Смирнов, «красноглазый кролик», как называл его А. С. Пушкин, одно время служил в русском посольстве в Париже, где Александра Осиповна и встретила Гоголя во время одного из «странствий». Тогда, по ее словам, Гоголь «был у нас раза три один, и мы уже обходились с ним, как с человеком очень знакомым, но которого, как говорится, ни в грош не ставили. Все это странно, потому что мы читали с восторгом «Вечера»…». Следующая встреча произошла в 1843-м в Риме, когда великосветская красавица вдруг почувствовала, что вокруг нее впервые в жизни начинает образовываться «вакуум».
Блестяще образованную, умную, живо интересующуюся культурой аристократку не могло не влечь к странному, одинокому, загадочному и, судя по всему, гениальному человеку. Она, знавшая самых блестящих людей России и Европы, явно выделяла своим предпочтением этого некрасивого и несчастного человека. Она сама дала наилучшую характеристику отношениям, сложившимся у нее с Гоголем, — «светлая, исключительная, столь редко встречающаяся между мужчиной и женщиной духовная дружба».
И. П. Золотусский:
Гоголь... открылся ей заново: он свалился на нее, как счастливый дар, она и не думала когда-либо, что так повернется к нему. Он сейчас лучше всего годился в друзья, потому что ничего страстного не могло быть между ними — при всем выросшем для нее авторитете Гоголя (особенно после «Мертвых душ») он оставался героем не ее романа, он был в некотором роде «моветон», как говорил ей о нем князь Гагарин еще в 1837 году в Бадене. Их сблизил Рим, Рим февраля 1843 года.
Гоголь чуть ли не бросился к ней с раскрытыми объятиями. Тут же составил он подробный план осмотра города, окрестностей. Он потащил ее в Кампанью, облазил с ней купол Св. Петра, где она на стене внутренней разглядела надпись царя: «Я здесь молился о дорогой России». Гоголь был расфранчен как никогда: серая шляпа, голубой жилет, малиновые (цвета малины со сливками) панталоны. Он, видимо, хотел понравиться ей. Она смеялась над ним в душе, над его неловкостью, безвкусицей, над тем, как он, не имея фрака, подкалывал булавками сюртук, входя под своды храма. Ему казалось, вероятно, что он выглядит комильфо, что он вровень с нею, и, когда она без желания обидеть спросила его: «А где же перчатки?» — он обиделся. Так и пахнуло на него холодом аристократизма и отдаленностью. На следующий день маскарад был снят, и он явился в обыкновенном платье.
Зато она оценила его познания, его точную ориентировку в мире древности, в мире искусства, в который он ввел ее на второй же день ее пребывания в великом городе. Эта женщина была достойной собеседницей и оппонентом, с ней было интересно, кроме того, ее неувядшая красота волновала его. Не такой он был монах и отшельник, чтоб вблизи красивой, блестящей женщины не чувствовать ее обаяния, не смущаться, не тушеваться. Как ни высоко он ставил себя, как ни сознавал трезво невозможность какого-либо увлечения с обеих сторон, все же эти часы общения в Риме были не только беседами и прогулками двух добрых приятелей — они удовлетворяли и эстетическое чувство Гоголя.
С той поры потянется за ним слава пленника Смирновой.
На самом деле Гоголь считал Смирнову своей ученицей и поклонницей, хотя и сильно переоценивал свою власть над ней. Какое-то время Александра Осиповна действительно находилась под его влиянием, но недолго.
Если Гоголя влекла женственность Александры Осиповны, то ее притягивали талант, неординарность, внутренняя духовность, полное взаимопонимание. Ей было с ним легко, как ни странно это звучит, когда речь идет о Гоголе. Она принадлежала к тем немногим людям, с кем он позволял себе быть более или менее откровенным — настолько, насколько откровенным мог быть Гоголь. С ним она чувствовала себя свободной, он находил в ней редкую душу, понимавшую его — потому-то считал ближайшим своим другом.
Его пленяла в их отношениях независимость, в том числе независимость от чувств: они могли разъехаться, не видеться годами, она писала ему о своих беременностях, даже о любовных связях — это не влияло на дружбу, не рвало ее. Ни он не навязывался ей, ни она ему — тут было полное равенство, а об ином равенстве (скажем, светском) он и не помышлял.
Особенно теплой и сердечной стала их встреча в Ницце в 1843—1844 годах, где они «породнились» душами, то есть открыли души друг другу (настолько, насколько это возможно с Гоголем). Именно здесь — в приливе откровенности — она бросила ему обидевший его вопрос, не был ли он немного влюблен в нее. Конечно, был — об этом свидетельствовала его реакция — побег с последующим возвращением и продолжением прежних невинных отношений.
Гоголь рассматривал Смирнову не только как задушевного друга (в искренности такого отношения к ней мы не можем сомневаться), но и как объект воспитания. Сама «испорченность» ее, ее грешность и порочность были надобны ему, ибо иначе нечего было бы перестраивать. Он называл ее «больной», а себя «врачом», он и ее желал обратить во «врача», ибо вся Россия (и, в частности, «свет») представлялась ему теперь большим «лазаретом» или «больницей».
О характере этих отношений можно судить по эпизоду, записанному П. А. Кулишом со слов А. О. Смирновой:
В то время на нее находила иногда непонятная тоска. Гоголь списал собственноручно четырнадцать псалмов и заставлял ее учить их наизусть. После обеда он спрашивал у нее урок, как спрашивают у детей, и лишь только она хоть немножко запиналась в слове, он говорил: «Нетвердо!» — и отсрочивал урок до другого дня.
Гоголь никогда не скрывал теплых чувств своих в отношении Александры Осиповны, никак не разделяемых его друзьями. Ниже приведено одно из его писем поэту З. М. Языкову и реакция последнего.
Н. В. Гоголь — З. М. Языкову:
Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни истинно страждущие минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою.
Н. М. Языков — А. М. Языкову:
Ты, верно, заметил в письме Гоголя похвалы, восписуемые им г-же Смирновой. Эти похвалы всех здешних удивляют. Хомяков, некогда воспевший ее под именем «Иностранки» и «Девы розы», считает ее вовсе не способной к тому, что видит в ней Гоголь, и по всем слухам, до меня доходящим, она просто сирена, плавающая в прозрачных волнах соблазна.
О характере отношений Гоголя с женщинами можно судить по И с т о р и и  з н а к о м с т в а... С. Т. Аксакова.
Не менее вредны были его дружеские связи с женщинами, большею частью высшего круга. Они сейчас сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели. Некоторых я даже не знаю и назову только Виельгорскую, Соллогуб и Смирнову. Первых двух, конечно, не должно смешивать с последней; но высокость нравственного их достоинства, может быть, была для Гоголя еще вреднее: ибо он должен был скорее им поверить, чем другим. Я не знаю, как сильна была его привязанность к Соллогуб и Виельгорской; но Смирнову он любил с увлечением, может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину, и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны.
По мнению В. А. Соллогуба, женатого на графине С. М. Виельгорской, единственная женщина, в которую был влюблен Николай Васильевич, — сестра его жены, Анна Михайловна Виельгорская, которую Гоголь пытался изобразить во второй части  М е р т в ы х  Д у ш  в Улиньке. Со слов родственников Анолины, или Нози, — так близкие звали Анну Михайловну — В. И. Шенрок сообщал, что весною 1850 года, за два года до своей смерти, Гоголь делал предложение младшей дочери Виельгорских.
Закомплексованный Гоголь предпринимал титанические усилия, чтобы покрыть флером таинственности все наиболее значительные события своей жизни. Однако среди загадок Гоголя наиболее плотной завесой тайны окружены его сердечные дела и, в первую очередь, его отношения с Нози — Анной Михайловной Виельгорской. С семьей графа Михаила Юрьевича Виельгорского, богатого и знатного царедворца, Гоголь сблизился после того, как на его руках скончался единственный сын Михаила Юрьевича юный Иосиф. Своей горячей любовью и дружеской привязанностью к сыну он растопил даже холодное сердце его матери Луизы Карловны, урожденной принцессы Бирон, женщины гордой, высокомерной и крайне разборчивой в знакомствах. С семьей Виельгорских Гоголя познакомила А. О. Смирнова — смерть единственного сына, в судьбе которого Гоголь принимал горячее участие, сблизила их. В 1849 году Нози была еще подростком, гадким утенком, но именно на нее, 15-летнюю девушку, Гоголь, похоже, сразу «положил глаз». Гоголь часто встречался с Луизой Карловной и ее дочерьми за границей, находя в них благодарных слушательниц. Луиза Карловна благоволила занимательному писателю и настолько доверяла ему, что, отдыхая в Ницце, даже отпускала Нози одну на прогулки с ним по живописным уголкам прекрасного города. Связи с семьей Гоголь поддерживал и в периоды отъездов Виельгорских — состоял в дружеской переписке с Луизой Карловной и ее дочерьми. После выхода В ы б р а н н ы х  м е с т  Нози собирала для Гоголя отклики на книгу, недоумевая, почему знаменитый писатель придает им такое большое значение:
Вы это, верно, делаете из смирения. Но... помните, любезный Н. В., что ваше имя и талант обязывают вас быть самостоятельным и что вы должны иметь некоторое уважение к самому себе и к званию писателя, важность и высоту которого вы сами глубоко чувствуете.
Анна Михайловна была некрасива, но умна: ей нравилось влиять на знаменитого писателя, ему нравилось не только быть учителем жизни, но и немного попасть под ее опеку.
Скрытность Гоголя, его феноменальная способность уходить в раковину при малейшей опасности касания к сердечным делам, невероятная глубина его подсознания, почти талейрановская хитрость и дипломатическая изворотливость Фуше — всё это, вместе взятое, делало его чувства невразумительными даже для тех, по отношению к кому они проявлялись.
Роман Гоголя не похож на другие романы, он гоголевский роман: будто бы он был и вместе с тем его не было. Кажется, есть все свидетельства, и в то же время нет их, кажется, на этот раз был пойман он за руку, схвачен на месте преступления и опознан — нет, отвертелся, вывернулся, ушел и такого туману напустил всем в глаза, что, протерши их, еще долго причастные к этой истории спрашивали себя·, а было ли что-нибудь на самом деле или только причудилось?
Даже сама графиня Анна Михайловна Виельгорская, героиня романа, едва ли смогла ответить, было ли. И с нею, как с биографами своими, сыграл Гоголь очередную шутку: на что-то намекнул, о чем-то невзначай проговорился, но, оставив себе все пути для отступления, ничего не сказал.
Великий писатель, «друг дома» и даже «член семейства», как называл его Михаил Юрьевич, бывший в коротких отношениях со всеми великими русскими писателями — Карамзиным, Жуковским, Пушкиным, практически не мог рассчитывать на руку Нози — для нее это был бы мезальянс. Гоголь интересовал ее как наставник, старший друг, ей нравилось влиять на знаменитого поэта, она делилась с ним сердечными тайнами, но...
Однажды Нози призналась Николаю Васильевичу, что встретила человека, с которым могла бы обрести счастье, сказав загадочные, возбудившие надежду слова: «Я хотела бы, чтобы меня что-нибудь схватило и увлекло; я не имею собственных сил».
Гоголю немедленно пришла мысль «схватить и увлечь» — привлечь Анолину к своей работе над вторым томом.
Он пишет письмо Анне Михайловне, где излагает программу ее превращения в «русскую» и сообщает, что хотел бы начать свои лекции с нею... вторым томом «Мертвых Душ».
Это свидетельство высшего доверия с его стороны. Гоголь никогда никого не допускал до неготового, сейчас он решается на этот шаг, и эта его решимость говорит о крайней степени смущения и «испуга».
Роман Гоголя короток — он умещается в полгода. Полгода интенсивной переписки, обмена советами, намеками, запросами, окольными признаниями. Полгода почти полного отвлечения от труда в пользу настоящей минуты, отрыва от «желаний небесных» во имя «желаний земных».
Последнее письмо от нее он получил в Васильевке:
«Наконец Вы в России... Как мы обрадовались этим известием!.. Приезжайте к нам скорее. Мы вас ожидаем с нетерпением...».
Может, поэтому он и поспешил в Петербург? Может, какая-то слепая надежда гнала его?
Это действительно было ослепление, мгновенное помутнение, утрата рассудка. Но любовь всегда ослепление — Анолина нравится ему вопреки его идеалу женщины, вопреки тому, что она дурна собой. С присущей ему изощренной хитростью Гоголь пытается внушить ей, под видом невинных советов, мысль держаться подальше от великосветских развлечений, а заодно намекнуть, что она, некрасивая внешне, привлекает лишь тех, кто способен разглядеть ее внутреннее благородство:
Старайтесь всеми мерами ложиться спать не позже 11 часов. Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движения, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движение; видно, черты лица вашего затем уж так устроены, чтобы выражать благородство душевное: как скоро же нет у вас этого выражения, вы становитесь дурны.
Не правда ли, чисто гоголевское выражение чувств, чисто гоголевская хитрость, чисто гоголевская изощренность?
Бросьте всякие, даже и малые, выезды в свет. Вы видите, что свет вам ничего не доставил: вы искали в нем душу, способную отвечать вашей, думали найти человека, с которым об руку хотели пройти жизнь, и нашли мелочь да пошлость.
Еще один глубоко скрытый намек: такая душа есть, но искать ее следует в ином месте... Нози отвечает: «Я мало выезжаю нынешнюю зиму». Иными словами: прислушалась к вашим советам. Последующие ее письма носят и вовсе интригующий характер:
Я заключила, что... всё идет у вас благополучно и что вы довольны самим собою. Понимаете, в каком смысле я говорю? [Гоголь понимает: в смысле разведки его настроения, его отношения к ней]. Ежели мои догадки верны, я готова вам все простить (?) и даже дозволить вам никому не писать, что весьма великодушно с моей стороны (?). Одно хотела бы знать: приедете ли вы в Петербург и в какое именно время?
Я бы очень желала, чтоб мы сошлись вместе в Москве и чтоб вы были нашим Сicerone.
Надеюсь, ваше и мое желание, наконец, исполнится, и... я сделаюсь русскою. Вы видите, мой Н. В. , что со всех сторон меня влечет сделаться русскою... как я ни сопротивляюсь этому стремлению.
Возможно, именно эти письма придали нерешительному и осмотрительному Гоголю храбрости. С одной стороны, даже предаваясь своим мечтам, он понимает химеричность затеянного, с другой — ведь он мечтатель, а случается, и самые фантастические предприятия имеют успех.
Но перед нами Гоголь, а Гоголь слишком уж осторожен, чтоб даже в таком однозначном предприятии, как предложение, идти напролом.
Н. В. Гоголь — А. М. Виельгорской:
Мне казалось необходимым написать вам хоть часть моей исповеди... Нужна ли вам, точно, моя исповедь? Вы взглянете, может быть, холодно на то, что лежит у самого сердца моего, или с иной точки, и тогда может все показаться в другом виде, и, что писано было затем, чтобы объяснить дело, может только потемнить его. Скажу вам из этой исповеди одно только то, что я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге. Изныл всей душой, и состояние мое так было тяжело, так тяжело, как я не умею вам сказать. Оно было еще тяжелее от того, что мне некому было его объяснить, не у кого было испросить совета или участия. Ближайшему другу я не мог его поверить, потому что сюда замешались отношения к вашему семейству; все же, что относится до вашего дома, для меня святыня. Грех вам, если вы станете продолжать сердиться на меня за то, что я окружил вас мутными облаками недоразумений. Тут было что-то чудное, и как оно случилось, я до сих пор не умею вам объяснить. Думаю, что все случилось от того, что мы еще не довольно друг друга узнали и на многое  о ч е н ь  в а ж н о е взглянули легко, по крайней мере, гораздо легче, чем следовало. Вы бы все меня лучше узнали, если б случилось нам прожить подольше где-нибудь не праздно, но за делом... Тогда бы и мне, и вам оказалось видно, чем я должен быть относительно вас. Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас. Бог недаром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении вас, как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего. Не сердитесь же. Все же отношения наши не таковы, чтобы глядеть на меня, как на чужого человека.
Мобилизуя весь свой ум, всю свою предприимчивость, всю свою хохлацкую хитрость, он не просит, а зондирует, разведывает, прощупывает — слишком велик страх быть отвергнутым, посрамленным, освистанным. Он хочет руки Нози, но еще больше боится скандала. Он полон решимости, но еще больше — страха посрамления.
Получить отказ из первых рук было бы для него величайшим посрамлением. Кроме того, это было бы уже официальным сватовством, которое невозможно было бы скрыть. Он же хотел наибольшей секретности. Веневитиновы как раз подходили для этой роли. Они были как бы частью семьи Виельгорских и вместе с тем жили отдельно. Зная благородство и независимость этой четы, он мог рассчитывать на сохранение тайны.
Расчетливый Гоголь не рассчитал мощь аристократических предрассудков: первый писатель России, но почти дворняга, он никак не может претендовать на руку аристократки. Видимо, он подсознательно чувствует результат и, чтобы смягчить грядущий удар, пишет единственное в своей жизни любовное письмо, в котором в свойственной ему конспиративной манере оправдывается в «поступке», сущность которого, конечно же, не раскрывается — просто «дело». Это письмо — отступление перед отказом, предупреждение гнева, предложение дружбы, просьба не сердиться за «мутные облака недоразумений» и покаяние в безумии. В одном из последующих писем, адресованном С. М. Соллогубу по окончании «дела», Гоголь так и напишет: «Я действовал таким образом, как может только действовать в состояньи безумия человек...».
Естественно, Гоголя ждал отказ — столь же тайный, как и вся его затея. Возможно, он ждал его даже с облегчением — все-таки определенность, ясность и окончательность. К тому же он сам не был уверен в собственной любви, между прочим бросив фразу, как бы относящуюся к другому «делу»: «Нервическое ли это расположение или истинное чувство, я сам не могу решить».
Комментирует И. П. Золотусский:
Был м и г, когда он [Гоголь] захотел выйти из кельи, зажить той же жизнью, какою живут все, но понял в тот же миг, что это доля не для него. Оскорбление мечты было непоправимым. Он вновь получил «оплеуху», как в истории с «Выбранными местами». То был удар по его очередной попытке соединить мечту и действительность. … роман Гоголя — это роман в письмах, это форма отношений с женщиной, которую сам Гоголь высмеял в «Записках сумасшедшего». Роман в письмах — это роман бумажный, роман Манилова, роман Хлестакова. Впрочем, у Гоголя и Чичиков в любовных делах способен только на мечту. И все его герои в любовных делах мечтатели, поэты, неумелые ученики, и лишь в снах они способны на большее, лишь в опьянении им видятся некие картины, когда они побеждают, одерживают верх и получают в возлюбленные губернаторских дочек или... графинь. То лишь фантастические предположения насчет любви, а не сама любовь.
Хотя Гоголь и намекает на безумие, мгновенное помутнение, не было ли «дело» одной из его мистификаций, так сказать, поставленным на себе художественным экспериментом, примериванием чужого опыта «на себя»? Гоголь был слишком умен, чтобы надеяться на руку Нози, и слишком суров, чтобы воспламенеть любовью. Не потому ли в его письмах весны 1850-го, когда завершилась «история», так много говорится об оскорблениях, которые он нанес, и о примирении с оскорбленными? Нет, конечно же, нет! Среди софизмов и иносказаний, которыми изобилует эпистолярий этого времени, можно встретить разгадку этой сердечной тайны: сон. «То был сон, наваждение, искус поэтической мечты, которая на этот раз увлекла его слишком в сторону от прямого пути».
Роман был изменой труду, клятвопреступлением по отношению к нему, жертвой «пыли земной». «Моя мерзость», «недостоинство мое», — пишет он З. З. Шереметевой, — «моя низость». Он клеймит и поносит себя за это отступленье от своих обязанностей. И в этом осуждении себя проявляется нравственный максимализм Гоголя. То, что для обыкновенного человека составляет обыкновенное событие, для него мерзость и падение.
Семья Виельгорских понимает эзопов язык — аристократическим чутьем своим понимает всё происходящее в сверхчувствительной душе поэта. Теперь общая задача — не дать слухам расползтись, и все же это им не удается. Хотя никаких свидетельств гоголевского сватовства нет, слухи все же возникли, конспирация не помогла.
И. П. Золотусский:
Уже в начале 1850 года, после того как Гоголь провел несколько недель у А. О. Смирновой и ее мужа в Калуге, он пишет ей по поводу нового приглашения приехать: «Думаю даже, не повредил бы чем-нибудь мой приезд; пойдут еще новые какие-нибудь нелепые слухи». А в мае он почти то же самое повторяет в письме к матери: «Теперь время лжей и слухов. И о себе я слышал такие слухи, что волосы могли бы подняться на голове, если б я ими покрепче смущался...».
Все это, без сомнения, имеет отношение и к А. О. Смирновой. Слухи об его увлечении ею распространились в России (преимущественно в Москве) еще до появления Гоголя здесь. По приезде — когда их встречи с Александрой Осиповной возобновились — слухи могли ожить. Поездка Гоголя в Калугу тоже работала на них. Но распространительница этих слухов — Москва — уже успела воочию убедиться, что фактов никаких нет. Гоголь и Александра Осиповна успели за это время не раз показаться ей на глаза вдвоем, и приметливая Москва ничего не заметила.
Разве только до маменьки могло доползти что-то столетней давности, но не из-за одной Александры Осиповны страхуется тут сын. Как ни замаскировано было сватовство, как ни хладнокровно — в смысле утаения существа происходящего — провел эту операцию Гоголь, он все же не мог рассчитывать на ее полную секретность. Он и Смирновой говорит: вот видите, ходят слухи и о нас, а ничего ведь нет. Но Александру Осиповну, пожалуй, труднее всего было провести...
Последнее письмо к Виельгорским — точней, к одной только Софье Михайловне — написано Гоголем 29 мая 1850 года. «В России мне не следовало заживаться, — пишет он. — Я “странник”, и мое дело — только “временный отдых на теплой станции”».
Между тем Гоголю нужно было достойно, не утратив расположения могущественных Виельгорских, выходить из конфликта. Он и здесь проявил свою великую практичность-дипломатичность: через сестру Нози Софью Михайловну Соллогуб прощупывает, может ли рассчитывать на прощение своего безумного поступка; делает вид, что ничего не произошло, уверяет в своих дружеских чувствах, даже осмеливается предложить свои услуги при посещении семьей Москвы — для развития «русских» занятий. Получив ответное письмо, он не скрывает охватившей его радости: это — прощение.
День 22 мая, в который я получил ваше письмо, был один из радостнейших дней, каких я мог только ожидать в нынешнее скорбное мое время. Если бы вы видели, в каком страшном положении была до получения его душа моя, вы бы это поняли...
В письме Софье Михайловне Гоголь продолжает укорять себя в «эгоизме» и «жесткости сердца» и одновременно выражает свои самые дружеские чувства к их семье.
И еще одна подробность из письма С. М. Соллогуб от 24 мая 1849 года важна в нашем романе. Это приписка: «Обнимите Веневитиновых. Я их смутил неуместным письмом. Что ж делать, утопающий хватается за всё».
Никакого пояснения этим словам, никакого намека или обмолвки, объясняющих их смысл, нет более в письме Гоголя. Указание на Веневитиновых подтверждает легенду. Стало быть, и запрос о предложении, вероятней всего, был сделан письменно. И здесь действовало письмо, а не сам автор.
«Вы теперь стали мне все ближе...», «что вы делаете все... вы все стали ближе моему сердцу... увидимся все вместе... Бог да сохранит... всех вас...». Такая переориентация с одной на всех в гоголевском письме не случайна. Надо знать его характер, чтоб понять, что ни одного слова он не поставит зря, ни в одном месте невзначай не опишется, а если уж опишется, то тут же, как птица зазевавшегося червяка, выхватит из черновика неосторожное слово его острый глаз — и не быть тому слову представленным пред очи читателя.
Впоследствии Анна Михайловна вышла замуж за князя А. И. Шаховского; ее переписка и отношения с Гоголем прервались...

ВЕРА