Глава из 1 тома 10-томника Игоря Гарина "Мудрость веков".

Всё, что мы называем культурой: наши науки и искусства, усовершенствования приятностей жизни, — это попытки обмануть нравственные требования людей.
Л. Н. Толстой

В современном обществе господствует мегамашина, которая превратила людей в послушных роботов и не ставит перед собой никаких человеческих целей.
Л. Мамфорд

Свидетельство Л. Н. Толстого:
Я сначала думал, что возможно установление доброй жизни между людьми при удержании тех технических приспособлений и тех форм жизни, в которых теперь живет человечество, но теперь я убедился, что это невозможно, что добрая жизнь и теперешние технические усовершенствования и формы жизни несовместимы. Без рабов не только не будет наших театров, кондитерских, экипажей, вообще предметов роскоши, но едва ли будут все железные дороги, телеграфы. А кроме того, теперь люди поколениями так привыкли к искусственной жизни, что все городские жители не годятся уже для справедливой жизни, не понимают, не хотят ее.

Свидетельство А. Франса:
Истины, открытые разумом, остаются бесплодными. Только сердце способно оплодотворить мечты. Оно вливает жизнь во все, что оно любит. И семена добра, разбросанные в мире, посеяны чувством. Разум не способен сеять. И я признаюсь, что до сих пор был слишком рассудочен в своей критике законов и нравов. Поэтому критика моя не принесет плодов и засохнет... Чтобы служить людям, нужно отбросить разум прочь, как ненужный балласт, и взлететь на крыльях воодушевления. А тот, кто рассуждает, никогда не взлетит.

В  H o m o  l u d e n s  Й. Хёйзинга проанализировал связь науки и культуры. Действительно ли удивительнейшие открытия современной науки, доступные лишь пониманию избранных, способствуют повышению общего культурного уровня? Поднимает ли этот уровень всеобщее образование? Чем объяснить, что век науки и всеобщего образования стал веком тотальной дегуманизации? Не приблизилась ли наука к границам ментальных возможностей человека? Не ведет ли безграничный рост знания к отчаянию и варварству непосвященных? Не превращается ли многознание в маломудрие? Не связан ли прогресс знания с процессом духовного обмеления?

Не сходим ли с ума мы в смене пестрой
Придуманных причин, пространств, времен...

...всеобщее образование и современная гласность — вместо того, чтобы неуклонно поднимать культурный уровень, напротив, несут в своем развитии симптомы вырождения и упадка. В невиданных доселе масштабах и в самой разнообразной форме массам преподносятся всевозможного рода знания и сведения, однако с использованием этой суммы знаний в жизни дело явно не ладится. Непереваренные знания тормозят работу мысли, преграждают дорогу мудрости. Многознание превращается в маломудрие.
Человек сегодня черпает свое знание не из науки — за редчайшим, быть может, исключением. Сама наука в этом не повинна. Мощное течение обходит ее стороной либо искажает ее суть. В ее способность быть наставницей, предводителем общества больше нет веры.
По мнению Й.Хёйзинги, варварство может идти в ногу с высоким научным и техническим совершенством, со всеобщим образованием. Судить о повышении уровня культуры по снижению безграмотности — устаревшая наивность.
Вместе с тем потребность в знании относится к духовной структуре человека: стремиться знать, «что действительно произошло», как устроен мир, что есть человек, — черта, конформная по отношению к любому обществу, любой культуре. «Это, — пишет Хёйзинга, — абсолютная потребность: прийти к истинному познанию действительно случившегося, даже если мы осознаем недостаточность средств».
При всей ценности науки, при всей необходимости ее для развития цивилизации, наука, увы, связана с человеческим умом, но не с человеческой мудростью. Наука способна вселить в людей уверенность в том, что они в состоянии творить чудеса, но не указывает ни на то, какие чудеса следует творить, ни на то, каким боком они выйдут... На практике, констатирует Б. Рассел, цели, для достижения которых прилагается научное искусство, зависят в значительной степени от случая.
Где мудрость, утраченная нами ради знания?
Где знание, утраченное нами ради сведений?
Сведенборг, Эмерсон, Уитмен, Борхес полагали, что аргументы никого и никогда не убеждают, — убедительна сама истина. Великая книга не может быть полемичной, в Библии ничего не доказывается — вся она состоит из утверждений. Писатель, желающий наиболее полно выразить себя, никогда не прибегает к аргументам. Даже логики вынуждены признать, что плодотворность дискурса незначительна: самые важные для себя истины человек добывает не из логики, а из интуиции, откровения, провидения.
Святость не нуждается в рассудке, художник не нуждается в силлогизмах. Иисус Христос учил не абстрактным построениям, но — с помощью символов и метафор. Само Писание — огромная развернутая метафора, огромный компендиум скрытых значений, углубляющих мудрость человека.
У нас нет никаких оснований ждать «спасения» культуры от науки, прогресса знания:
Мы уже достаточно «прогрессировали» в своей способности разрушать этот мир и наше сообщество. Поступательное движение науки и техники, каким бы необходимым и вдохновляющим оно ни было, не принесет спасения культуре. Науки и техники недостаточно для заложения фундамента культурной жизни. Явления духовной анемии лежат гораздо глубже, настолько глубоко, что научная мысль и производственный потенциал не могут сулить выздоровление, рассчитывая лишь на собственные силы.
Подобным образом обновление культуры никак не связано с решением социально-экономических проблем, как считали марксисты. Конечно, культура в какой-то мере зависит от выделяемых средств, но ни планированием, ни упорядочением, ни деньгами невозможно воскресить угасший дух. От государства и власти зависит укрепление материальной базы культуры, но ни обновление духа, ни очищение сердец, ни катарсис каждого человека.
Основы культуры имеют особенную природу, их не могут закладывать или поддерживать коллективные субъекты как таковые, будь то народы, государства, церкви, школы, партии либо ассоциации. Для этого необходимо внутреннее очищение, очищение самого индивидуума. Должен измениться сам духовный habitus (состояние) человека.
Культурный рост, хотя косвенно зависит от многих факторов, определяется состоянием духовной сферы человека. Вот уж где воистину сознание первично! Культурный рост — это способность к переоценке ценностей, к постоянному духовному самообновлению, к внутреннему напряжению сил, к укреплению персонального начала. Культурный рост — это количество личностей в обществе, готовых к культурному росту.
Высшей ценностью не может быть ни государство, ни народ, ни класс, ни идея. Высшая культурная ценность — человек, о котором сказано: «Я путь, я истина, и я жизнь».
Культура, редуцированная к технике, логике, науке, порядку знания, уподобляется масс-культуре, уравнивающей инстинктивную толпу потребителей эрзацев фабричной продукции, превращающей самого человека в предмет фабричного производства.
Культура, сведенная к научно-техническим достижениям, обезличивает человека, подчиняет его вещи, превращает средства в цель.
Культура не тождественна рациональному знанию, тем более, что рационализм почти всегда исходит из иррациональных волевых устремлений. Восходящая к схоластике логика, аргументация, убедительность — не более чем средства утверждения тех или иных верований, культов, бессознательных посылок.
Отталкиваясь от идей В. С. Соловьева и О. Шпенглера, И. Эрнст не без оснований считал цивилизацию делом рук «деструктивной», «нисходящей» интеллигенции, поставившей покорение природы, научно-технический прогресс, бюрократическое манипулирование личностью выше духовно возвышающего осмысления жизни. Материалистическая технократия и социократия, чья цель — покорение природы, уже приведшее к экологической катастрофе, — это и есть предсказанный «приход антихриста».
До тех пор, пока общество будет нетерпимо к частным преступникам, одержимо идеей смертной казни, оставаясь индифферентным к глобальным преступлениям против всего человечества, оно не имеет права относить себя к высокоразвитым.
Я уже много писал об опасности анонимного, опустошающего, губительного технократического мышления, деформирующего не только науку, но и культуру в целом. Речь идет не о разрушительной силе рационально ориентированного интеллекта, а о приоритете рассудка над душой, утрате души. Технократическое мышление вымывает человечность, превращает человека в зомби, науку — в средство покорение природы. Характеризуя этот феномен, В. П. Зинченко писал:
Технократическое мышление — это мировоззрение, существенными чертами которого являются примат средства над целью, цели над смыслом и общечеловеческими интересами, смысла над бытием и реальностями современного мира, техники (в том числе и психотехники) над человеком и его ценностями. Технократическое мышление — это Рассудок, которому чужды Разум и Мудрость. Для технократического мышления не существует категорий нравственности, совести, человеческого переживания и достоинства. Чтобы эта абстрактная характеристика технократического мышления стала зримой, полезно привести соответствующий художественный образ. Воспользуемся для этой цели характеристикой, которую Л. П. Гроссман дал Ставрогину — персонажу «Бесов» Ф. Достоевского: «Ставрогин — воплощение исключительно умственной мозговой силы. В нем интеллект поглощает все прочие духовные проявления, парализуя и обеспложивая всю его душевную жизнь. Мысль, доведенная до степени чудовищной силы, пожирающая все, что могло бы рядом с ней распуститься в духовном организме, какой-то феноменальный Рассудок — Ваал, в жертву которому принесена вся богатая область чувства, фантазии, лирических эмоций, — такова формула ставрогинской личности... Перед нами гений абстракта, исполин логических отвлечений, весь захваченный перспективами обширных, но бесплодных теорий».
Носителем культуры является интеллигенция, носителем технократического мышления — образованщина, искусственная интеллигенция, красная профессура — всё, утратившее человеческое измерение, всё то, что предпочитает безличное личному, коллективное индивидуальному, рассудочное духовному, будущее прошлому... В конце 20-х годов Андрей Платонов писал о «новом» человеке, воспитанном большевиками: «Типичный человек нового времени: голый — без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на всё, но не на прошлое».
Технократическое мышление — это способность «из вечных истин строить казематы», это пренебрежительное отношение к жизни отдельного человека и индивидуальным ценностям, торжество материи над духом, разделение тела и души и противопоставление одного другому, приоритет долга над свободой, догмы над многообразием, схемы над жизнью.
Культура — не подавление человеческого, но расширение жизненного, укрепление человеческого измерения, увеличение количества перспектив, все большее одухотворение жизни. Когда весь мир восторгался снимками обратной стороны Луны, лишь один человек опечалился. Это был М. Хайдеггер, увидевший в этих снимках, как далеко человек ушел от собственной души, от самого себя.
Есть два пути проникновения в космос: вояджеры и экзистенциалы. Увы, приоритет все еще на стороне Циолковского и Королева, а не Вернадского и Соловьева, на стороне Брауна и Теллера, а не Хайдеггера и Ясперса...
Конечно, всегда были ученые, сознание которых намного опережало приращение совокупности научного продукта. Но такое индивидуальное сознание, например, Н. Бердяева, П. Тейяра де Шардена, В. Вернадского, Н. Винера и многих других не только не становилось сознанием человечества, но не доходило даже до сознания науки. К сожалению, ни человечество, ни наука не прислушивались к этим голосам разума. Поэтому-то и возникает задача замены технократии ноократией, то есть властью Разума.
Впрочем, не следует идеализировать культуру, которая была, есть и будет напряжение, борьба, перипетия, страсть, болевая связь прошлого, настоящего и будущего, мучительное рождение и искупление, жертва...
Отношение культуры к науке В. П. Зинченко уподоблял реакции курицы на высиженного ею утенка: «Курица с удивлением, а то и со страхом смотрит на то, что утенок способен делать невозможные для нее вещи, например, плавать».
Александр Блок говорил, что рост мира есть культура. Именно культура, а не техника, не наука. В это есть смысл вдуматься, потому что и наука и техника, конечно, содействуют развитию культуры, вносят в нее свой вклад, который трудно переоценить, но они же обладают по отношению к культуре деструктивными силами. Хуже, что они используют эти силы ей во вред. XX век дал тому много примеров, о чем свидетельствуют трагические нравственные прозрения великих физиков А. Эйнштейна и А. Сахарова; мучительные размышления об этике специалистов в области генной инженерии; а также современных философов, психологов и физиологов, понимающих, какое мощное средство манипулирования человеческим сознанием оказывается в их руках.
Культура — это среда, растящая и питающая личность. Можем ли мы то же самое, не погрешив против истины, сказать о науке? А. Эйнштейн говорил о том, что если из Храма науки удалить карьеристов и прочих малопорядочных людей, то этот Храм сильно опустеет.
В культуре воплощается не только труд, но и дух человеческий, а для науки (особенно прикладной), для техники достаточно таланта, который, как известно, не совпадает с духом. Расхождение между ними может быть не только значительным, но и массовидным (ср. Б. Пастернак: «талантов много, духа нет»).
Слишком сильны традиции техницизма, толкнувшего науку на путь бездумного (чтобы не сказать безумного) познания и изменения мира. Велика и инерция. Наивны призывы остановиться, одуматься. Как сказал поэт: «Ход наук не в нашей власти. Мы их зерна только сеем. И Коперник ведь отчасти разошелся с Моисеем» (А. К. Толстой).
Я не думаю, что следует акцентировать внимание на отчуждении науки от культуры. Хотя наука и техника действительно породили многие глобальные проблемы современности, хотя технократическое мышление содержит в себе многие опасности (см. в связи с этим мою книгу  Ч т о  т а к о е  н а у к а?), противопоставлять науку породившей ее культуре — все равно, что верить в феномен «ребенка Роз-Мари». Культура человечна, а не божественна, наука тоже человечна, а не одержима бесовством. Справедливые и оправданные претензии, предъявляемые к науке и технике, можно с равным основанием распространить на масс-искусство, попсу, религиозный экстремизм, философию Гегеля, Маркса и Розенберга, идеологию, почти всю духовную сферу.

Культура человечна — этим все сказано. Культурогенез вторичен по отношению к антропогенезу. Эгоизм, агрессивность, своеволие, честолюбие, все виды воли к могуществу — не отрицательные, а производительные факторы культуры. Культура — это форма жизни людей, и ничто человеческое... Лишив культуру человеческого, мы лишимся культуры...
Не следует говорить об «изъятии» научно-технической подсистемы из сферы культуры. Более того, природа культуры во многом технологична и в широком смысле слова сама культура эволюционизировала как специфическая система способов и средств решения практических проблем, выдвигаемых человеческой практикой.
Среди существующих классификаций техники и технологии есть и такая, которая разделяет техническую компоненту культуры на механическую, оперирующую в физическом мире, символическую, включающую идеи, традиции, науку, метафизику, и организационную, используемую при институционализации человеческих взаимоотношений.
Культура — единство материального и духовного. Не буду уподобляться Марксу в поисках первичности, но в который раз провозглашу: «духа не угашайте!». Обездуховление смертельно для жизни, культуры, науки. Опасность науки (и культуры в целом) — в приоритете материи над ¬духом, покорения над освоением. Очеловечивание науки — это одухотворение жизненности, единство духовного и материального, укрепление человеческого измерения, добыча «вечных истин», а не «знаний», необходимых для строительства пушек и казематов.
Культурные феномены отстоят от объективности дальше научных, ибо в науке описывается то, что находится вне нас, а культурно-исторический подход включает в себя самого историка: мы являемся частью культурных факторов, которые мы описываем. Ставя себя вне фактов или над ними, мы искажаем описание, совершаем их переоценку или, говоря языком П. Радина, превращаем их в факты иного порядка, факты безличностного физического мира.
Объективность в том смысле, в каком она присуща естественным и физическим наукам, невозможна для истории культуры, за исключением области культуры материальной... Слишком много здесь неосязаемого, что весьма интимно связано с жизненной плотью.
Согласно этой концепции изучения культуры, «мы не имеем права выдвигать какие-либо предпосылки относительно природы локальных культур. Они должны изучаться не только без предваряющих посылок, но и так, как будто мы имеем дело с tabula rasa. Ничего из того, что мы знаем о культуре нашей собственной цивилизации, и никакие свидетельства истории, которыми мы обладаем относительно исторически документализированных цивилизаций, не должны приниматься в качестве имеющих сюда отношение».
Культуролог, в отличие от естествоиспытателя, лишен возможности идти от общего к частному, ибо любая культурная реальность оригинальна и неповторима. Более того, «замкнута» и «локальна» не только изучаемая культура, но и сам взгляд историка на события: исследователь культуры может смотреть на чужеродную ему культуру либо только «со стороны», как внешний наблюдатель, либо обратив себя в туземца и, следовательно, мысля его понятиями.
Наука способна давать познание явлений культуры, исходя из условий их происхождения, но наука не может и не должна судить о ценности этих явлений и, тем более, о их праве на существование. Претендуя на всеобщность, наука вообще должна избегать навязывания ценностной позиции. Культура столь далеко выходит за рамки рациональной науки, что логоцентризм становится опасным, склонным к тоталитаризму.
Пора понять, что разум современной культуры над- или сверхразумен: он не страшится парадокса, противоречия, эпатажа, бессознательного, фантастического, мифологического, интуитивного, чудесного, бессмысленного, абсурдного, надмирного.
Вызов культуры, бросаемый разуму, заключается в синтезе несовместимых смыслов бытия — рационального и мистического, сознательного и бессознательного, рассудочного и интуитивного, необходимости и свободы, простоты и сложности и т. д. и т. п.
Культура не сводится к мышлению, познанию, логике, заданной системе истин. Познание — лишь одна из культурных форм, меняющая свое содержание во времени. Сама логика культуры множественна, динамична, подвижна, плюральна, парадоксальна, открыта. Культура — более художественное произведение человеческого сознания, нежели его логика, произведение, включающее в свой состав все многообразие творений человеческого духа — игру, фантазию, состязание, парадокс, мистику, энигму, невозможное, немыслимое, внеприродное, потустороннее...
Истинность философского произведения, или, может быть, точнее, — его всеобщая логическая действенность, способность углублять общение логик и разумов, «удостоверяется», во-первых, возможностью вернуть мысль слушателя к абсолютному началу мысли, «переиграть» заново всеобщую историю мысли, но уже на свой — читательский — лад; и, во-вторых, возможностью актуализировать потенцию бесконечно-возможного бытия.
Хотя наука является неотъемлемой частью культуры, между ними есть отличие: науку человек познает, культурой — живет. Истины науки претендуют на объективность, существуют как бы вне человека. Истины культуры имеют смысл, лишь став частью жизни человека. К идеям науки я могу относиться как к независимым от меня, ценности культуры существуют для меня, лишь став моими, лишь войдя в мой мир.
Идеи-убеждения о том, что есть мир, каковы ценности, в чем состоит иерархия предметов и действий, то есть идеи-убеждения, составляющие культуру, есть живые идеи.
Культура — это система живых идей, которыми обладает каждое время. Или лучше: это система идей, которыми время живет.
Совокупность, система убеждений есть культура в истинном смысле слова.
Идеи-убеждения Хосе Ортега-и-Гассет называл верованиями. Не религиозными, а культурными: верованиями как идеями, которыми мы являемся, верованиями, с которыми мы ничего не делаем, а просто находимся в них.
Отличие науки от культуры состоит в том, что культура, будучи неотъемлемой частью жизни человека, необходимо владеет им. Она не может, подобно науке, останавливаться там, где кончаются строгие методы. Ведь она — часть жизни, а жизнь не может ждать строгости, жизнь неотложна, она происходит здесь и сейчас.
Жизнь — это выстрел в упор. И культура, являющаяся не чем иным, как интерпретацией жизни, также не может ждать.
Культура столь же мифологична, сколь и рациональна. Миф — бессознательное культуры, рационалистические утопии — наиабсурднейшая и античеловеческая часть культуры. Культура парадоксальна: в XX веке утопии стали реальностями вопреки здравому смыслу и самой природе человека. Так что отрицание утопичности — самая опасная из утопий. Вся кажущаяся странность культуры состоит в том, что, по словам Л. Н. Толстого, мы хотим разумно объяснить то, что делается неразумно.
Да, сам разум оказался безрассуден. Механическая культура обезличила человека, конвейер и компьютер сделали его рабом объективной реальности, жаждущим накоплений и развлечений. Господа стали рабами наживы и машины, бывшие рабы вожделенно следуют за ними, парализованные желанием иметь.
Лидерство науки в современной культуре опасно тотальной рационализацией жизни. Результат такого лидерства налицо: бурный рост техники и черепашья эволюция, может быть, даже регресс духовной и нравственной культуры.
Экспансия целесообразности, необходимости, разумности зашла слишком далеко: закон, число, мера подмяли интимность, неповторимость, уникальность. Мы более не единственные, наша собственность — всё, кроме нас самих. Культура явно сбилась с пути. Техника, экономика, способ производства, общественная формация, социальная организация, увы, взяли верх над наращиванием духа, духовной конкуренцией и духовной свободой...
Не надо мне числа: я был, я есмь, я буду, —
антисайентистская философия культуры, заключенная в одну поэтическую строку.