Дон Борзини известен миру как конструктор строк стихосложения "Я! — памятник себе!"
Однако, в последнее время, — в хорошем, не апоплексическом смысле, дон начал писать
рассказы — и преуспел!
Второй, пусть небольшой рассказик — и снова дон забирает внимание читпубли.
Ну. тут уж он оттянулся в присущей. Впрочем, судите сами:
(P.S. Да, в литературном дневнике на своей страничке сайта проза.ру дон размещает
вполне нешутейные статьи касающиеся, соответственно, вопросов сурьёзных —
https://proza.ru/avtor/nuiche&book=12#12, что, безусловно, — говорит.)
Скованный по рукам и ногам, я лежал в каком-то паланкине. В окно видно, как вокруг расставлены палатки,
дымят костры, от которых тянет варевом, прохаживаются римляне. А потом я заметил её и долго пытался
вспомнить, кто же она.
Перед большой палаткой стоит стол. На левой стороне свалены мои доспехи, из-под них выглядывает меч.
Стальной и крепкий. На правой стороне стола примостилась тетрадь, придавленная ключами.
Почему-то я уверен, что в этой тетради и ключах — мой путь к спасению.
Когда она проходила мимо, позвал негромко: «Эй!» Обернулась и тут я её вспомнил. Заговорил:
— Спортсменка, комсомолка…
— И, знаешь, просто красавица, — отозвалась охотно.
(Ну, красавицей она никогда не считалась. Дружила с Наташкой, которую все мечтали вы… вы... Вы поняли,
я думаю.
Ну а уж если не вы… то хотя бы ухватить за сиськи, крепкие ладные полушария, чтобы потом, сидя на уроке
ощущать приятное тепло в руке. И мечтать её вы… А она, сероглазая, скорее даже стальноглазая, была
приложением. Не компьютерным, как сейчас, а вполне телесным, совершенно нежелательным приложением к
подруге.
И часто твоя рука вместо наташкиных полушарий скользила по её, подскочившей, плоской груди.
Вобщем, мы с ней крепко недолюбливали друг друга).
— И сотрудничаешь с окку…
— Замолчи! — поняв с полуслова, перебила она. В глазах застыла боль, страдание.
Наверное, женщины легче отдаются захватчикам. Это их конёк. Всегда найдут оправдание, и оно будет
вполне разумным. Или очень эмоционально нагруженным. В конце концов, отдаться самцу-победителю, — разве
не это заложено природой?
— Они тебя насиловали? — сорвалось у меня с языка.
— Я здесь куховарю… Да, было пару раз. Хотя меня блюдут для какого-то начальника, что должен приехать из
Джюдайи. — Зачем тебе это нужно, — вздохнула. Убежала, не проронив больше ни слова.
Ну вот, мы опять с ней разошлись. И шанс упущен, между прочим. Не идиот ли я после этого?
Но как же её, одноклассницу, зовут? Вера, Надя, Ира, Катя? Убей не помню. Хорошо, чисто для вас буду звать
её Ноунэйм, — Безымянная. Дурацкое имя, согласен. Но и ситуация моя ничуть не лучше.
Начало темнеть. Откуда-то издалека слышались крики толпы солдатни. Они, похоже, для чего-то собрались в
том углу лагеря. Что-то там у них происходило. Ну хорошо, чего уж там. Поскольку Ноунэйм теперь сновала одна.
Потом куда-то исчезла. И вдруг показалась опять. Она шла, медленно пробиралась близко к паланкину и от
неё разило какими-то сладкими духами.
Когда она была совсем рядом, спиной ко мне, то не удержался, приподнялся на локте и поцеловал в шею.
У неё, помню, там был такой завиток волос влево. Она рассмеялась, повернулась. Наши губы почти встретились.
— Слушай, там, на столе, моё спасение, — заговорил я, отмахиваясь от иного искушения. — Тащи сюда тетрадь и
ключи, чтобы снять наручники.
— А тетрадь зачем?
— Там что-то важное, что поможет бежать.
— Ты хочешь бежать? А как же я? Пусть меня прирежут, правильно?
— Нет, нет. Черт, ты права. Мы бежим вместе, хочешь?
— Хочу. А меч, доспехи тоже принести?
— Пожалуй, только меч. Доспехи будут мешать. Бежать, бежать!
— Слушаюсь, мой господин.
Она открывает замки оков, я лихорадочно листаю тетрадь. Там что-то важное. План лагеря, что ли?
Советы беглецу? Да нет… Боже, ну и облом! Впрочем, судите сами:
***
То не море-то зелено буянится якбы,
Но то солнышко злато в ухмарь закатано было.
(Из «Былин твердоплазменных», файл 333_zibro.xtx).
Все утро не кидало Нукаса беспокойство нелепое. Растревожное, мучительное в мучнистой умопомрачительности.
Доводящее до рвоты, до встряски живота, до расчесательства темени. И то: ведь темень ему примерещилась
смертная, чернотучная, всепроникающе ядная.
И хоть как раже не даунлодился бравым вещательством, протирая девайс рваной тряпкою, как старательно
не наблыскивал чернокрючиной ногтенной, но как бы и не виделось, не слышалось, не мерещилось там ничто
милорадное. Положительно не виде-слышало-лось, — вот где беда приблудилася.
Втем и подвывал он сейчас хрипло-шипленно. Блудливо, опасливо подбрасывая полешко в стар-режимную
кисеньгубку, кислородогубку же. Потому как ведь морозно, ипти-адапти, репликанты бездушия.
Обогревки федератской с гулькин хрен на помин полушайка, розетка вельми зарешечена, а солнушка давнысь
не видать, токмо ить разгаворы-проговоры внушительские про блуждания клаймита.
И внушительство гулкое, опять же. Всенепременно.
Такова она вам — теплынь-завертынь углеродина, даж полешки коль кто принесёт, так из-под полы токмо, и
торгашествует тогда, грит, самолично срубил, сук подпиливая.
Нукас глаз закрыл. И второй тогда, ибо чё уж там. Бугристая, уплетошенная мляклыми волосёнками башка на
цыплячей шее дернулась. Сглотнул, словно сдернул воду увесисто, и кадык наповерх вновь поплыл, подшипеливая.
В комнату заглянул луч света, совершенно редкостный. Высветил на стене треугольник. Нездешние краски
колебались болезненно, несмело.
Начало было розово, потом оно перелилось в желтый, а тот вдруг как бы вспорхнул, разметался и вновь
схлопнулся в треугольник зеленым. Который, колеблясь, застывая, истончился в ничто.
Но тут выпал из рук мудрофон, дерябнул смартстоном: дзэнь-дэцзинь-болванидзе! «Футты-гнутты, меряй хер
на футы», — ругнулся Нукас сурово, по-деревенски, да и залился румянцем смущения. Осознав всю недозволенность,
всю порочность свавольно разгулившегося мышления, что убёгло вдруг позитивного контроля от.
Егозя задом, ножмя разувиливая, оторвался от кресла. Дерматиновая мебля заскрипела обиженно, черношкурый
клок дермана прилепился к заду. Неловко упав, Нукас лобом ухлопил мудрофон, прикипев к тому потной плотью тей,
ну а поп к потолку задрав.
Руками дрожащими охопил взатем мудрый гаджет, крикнул-пискнул сопранисто: «Аллё, чатлане, П@здохуякино-вру?»
С ужасом, с жадным ужасом моля о звойнянской ответке, друзья мои, так вот, конечно-то, оййя!
Затаив ипостась, яко сущность свою, — слушал, вслушиваясь. Но тихо, тихо в звонящем впрежь мире вдруг было-ти.
Ни вздрызга, ни звука, ни шороха даж. Ныне, дедали, и в века вековецкие будто: тишь. Бесшумна, беззвучна, безбрежна.
Что ведь не гарантия мира вовсе.
Не зная, что делать-то, да и ничё толком не ведая, забегал самостийно по комнате, шныряя от запустившей свою
лапку-трубу прямо в фортку кисеньгубки и до двери пластиковой. Собираясь с мыслями, собираясь собраться с ними,
родимыми.
Запустевая нибельмесно в напраслину. Размышляя до одури. Что, собсна, произошло, происходит, да и происходит ли?
Или же: что должно было произойти, но не происходит, не произойдет никак? Сковыривая зубилом мудрости пустошные
плевелы. Пока и не погрузился вглубь траджеди: траффик не блыскает, сцуко.
Траффик то или девайс лишь?
Ибо лобом был бит не по-деццки.
Мог загнуться, хучь прежде и вспрыгивал?
И затряс он девайсом священным,
Да взревел, аки Зевс беспредельный,
(Что титанам п@здень выколачивал),
И метался-метался, страждая,
Нуж пока не свалился к х@ям.
***
Ошарашенно смотрю на Ноунэйм. «Что там, что?» — спрашивает с тревогой. Приходится врать на ходу, что у меня не
больно-то выходит.
— Там есть план спасения? — допытывается.
— Да. Написано, что первым делом я должен тебя вы… Ну, вы… Понимаешь?
— Ха, выебать, что ли?
Обреченно киваю.
— Совершенно правильно написано. Ты поцеловал меня в завиток. Теперь вправе выебать. А потом обязан жениться.
(Частично с таким раскладом я согласен, но в целом…)
«Ну давай, давай же», — шепчет она, поднимая руки. Я сдергиваю с неё тот серый свитерок или кофточку (хрен
разберет, я в этом не больно понимаю), что носила еще в школе, и под ним ничего нет.
Она прижимается ко мне своими совершенно никакими сиськами, её острые соски вонзаются мне в грудь.
Да, Ноунэйм в том сне оказалась горячей штучкой...
